Апельсины на зимнем дереве
Шрифт:
Снежный дождь не прекращался. Пошли к автобусам. Проходя узкой улочкой, Любовь Павловна увидела за сетчатой изгородью, как на голых ветвях, облепленных снегом, зябли оранжевые, не снятые в прошлом году апельсины. Она остановилась.
– Почему их не сняли? Они что, так висели всю зиму?
– Очевидно, да. Собратья их украсили новогодний стол, что-то изгнило в хранилище, а эти - заснежены. Се ля ви. Такова жизнь. Пойдем.
– Станислав взял женщину под руку и увлек за уходящей группой туристов.
В автобусе было тепло и сухо. Экскурсовод, проверив наличие отдыхающих, дремала на
На следующий день Галя уезжала домой. Перед отъездом она решила попрощаться с Адлером и попросила друзей - Любовь Павловну и мужчин - прогуляться с ней. Зашли в парк. Здесь было удивительно тихо, и только прохладный хрустальный воздух, казалось, чуть слышно звенел в кронах вековых деревьев, да медленно скользили красноглазые рыбы в воде небольших прудов. Побросали им хлебных крошек, побродили вдоль заросшей бамбуком протоки, у реликтовой сосны покормили из рук белочку. Прошли к морю, на пирс. Кусочки хлеба Галя начала кидать чайкам, они на лету ловили их.
Зашли в палату. Молча посидели перед дорогой, встали. Николай взял чемодан, Галя подхватила под руку Любовь Павловну, и компания вышла из санаторного корпуса.
– У нас, в Вологде, еще холодно, - задумчиво проговорила Галя.
– У нас тоже в это время случаются заморозки.
Долго шли молча.
– Что мы как на похоронах! Давайте споем "курортную": "Парней так много холостых, а я люблю женатого", - попробовал прервать молчание Станислав.
– Не остри, - попросила Галя и отвернулась.
На перроне разговаривали о пустяках: почему вокзальные часы отстают на три минуты, в чем целебные свойства мацестинской воды, из какого сплава изготовлены дешевые сережки, продающиеся в газетном киоске.
Подошел поезд. У вагона Любовь Павловна и Станислав тактично отошли в сторону, и тогда Галя, не таясь и не стесняясь, обняла шею своего мужчины, вся припала к нему, начала что-то горячо говорить и целовать его губы. Он вытирал ей слезы.
– Хватит целоваться. Заходи. Сейчас поезд тронется, - улыбалась проводница.
Хрястнув сцепками, состав медленно тронулся. Троица какое-то время шла вдоль движущегося вагона, за окном которого металась женщина, что-то говорила неслышное и махала, махала рукой.
Николай пошел к морю, ему захотелось побыть одному.
Станислав и Любовь Павловна немножко погуляли по городу, постояли, прощаясь, в холле второго этажа, и тут Станислав вспомнил, что оставил санаторную книжку на столике в палате женщин.
– Я вам сейчас ее принесу.
– Идемте, я сам ее заберу.
"Что же я делаю? Зачем позволяю идти к себе в номер", - неуверенно и тревожно заскулило что-то в женщине. "Я только отдам ему санаторную книжку, и мы расстанемся", - попробовала успокоить она себя.
Любовь Павловна включить свет не успела: сильные мужские
– Что же вы делаете? Пустите. У меня же муж!
– почему-то шепотом произнесла она, неуверенно упираясь ему в грудь руками.
Все, что произошло дальше, было словно не с ней, словно в каком-то трансе. Разум холодно фиксировал сброшенную на пол кофточку, оторванную в спешке бретельку, благодарные поцелуи мужчины. Но все это не затронуло ее чувств. Что- то сковывало ее.
– Ну проснись, ну проснись же, я не хочу быть неблагодарным, - шептал голый мужчина, снова и снова продолжая ласкать ее. Глаза его были сине-зелеными и глубокими-глубокими, бездонными, как вода у морского пирса. Любовь Павловна боялась заплывать туда, боялась утонуть. И вот не убереглась - тонет.
– Поцелуй мои груди, еще никто их не целовал, - негромко произнесла она. По щекам ее катились слезы.
Станислав стал слизывать с гладких румяных щечек слезинки и нежно целовать розовые сосочки. И тут словно туман заволок разум, все словно уплыло, остался мужчина, которого нужно целовать, которому нужно повиноваться. Тело женщины с готовностью откликалось на каждый позыв, каждое движение, напряжение нарастало и нарастало и, наконец, выгнувшись дугой, тело бурно содрогнулось. Любовь Павловна расслабленно затихла, вслушиваясь в сладостные затухающие судороги. Такого с ней никогда не случалось: дома все было проще, буднично и привычно.
Через два дня Станислав уехал, а на следующий день уезжала и Любовь Павловна. Ее никто не провожал. Она прошла мимо дома с камелиями, сильный холодный ветер трепал ветви, горбатил деревья. Цветов на них она уже не увидела. Тяжелый чемодан нести было неудобно, от ветра начали мерзнуть руки. Женщина решила отдохнуть, поставила чемодан у заборчика и засунула руки в карманы. Что-то больно укололо пальцы. Она выдернула их и увидела, что в них впились колючки высохших шариков, тех забавных ежиков - семенников дерева с грязно-белым стволом, которые она подобрала в день приезда. Любовь Павловна выдернула иголки и бросила шарики на асфальт. Из ранки сочились капельки крови.
Трое пассажиров ее купе, уже без верхней одежды, собирались играть в карты.
– Садитесь. Составьте нам компанию, - предложила сухощавая седая дама с короткими седыми волосами.
– Нет, я что-то неважно себя чувствую, - ответила Любовь Павловна. Сходила переоделась, расправила постель и забралась на свою верхнюю полку.
В купе зашла миловидная проводница, осведомилась, как они устроились, собрала билеты, пожелала приятно отдохнуть и вышла. Мужчина в тюбетейке проводил ее долгим внимательным взглядом.
– Стерва. Ноги как у молодой кобылицы, юбка выше колен, и груди - как на блюде.
– Зачем вы так о женщине!
– строго взглянула на человека в тюбетейке седая женщина.
– Стыд потеряли. Паранджу нада. Коран нада учить. А хозяину - плеть в руки. Со мной Зульфия, жена Касыма, в санатории отдыхала, две недели держалась, потом в нее шайтан вселился: паранджу сняла, волосы распустила, в театр ходила, гулять вечером ходила. Меня не знала, а Касым сказал: "Равиль, следи". Равиль следил. Равиль все видел.