Апланта
Шрифт:
– Зря. Нужно было со мной посоветоваться.
– Ну и...?
– Нет. При всем желании сегодня не получится.
Юля останавливается с поникшей головой. Это означает, что она сердится.
– В следующий раз, ладно?
– говорю я, поправляя шапку на голове.
С Юлей я встречаюсь больше месяца, но еще ни разу она не видела меня без головного убора.
– Странный ты какой-то, - говорит она обиженно.
– Все хотят с тобой познакомиться, а ты...
– И что тут странного?
– Не знаю. Это тебя нужно спросить. Мне кажется, ты что-то от меня скрываешь. У тебя есть тайна?
– Есть, - вырывается у меня. Юля замирает. В
– Я шучу, - смеюсь я.
– Как знаешь. А мне пора домой.
Юля не умеет долго сердиться. Через десять шагов мы опять общаемся как ни в чем не бывало. Мне легко с ней. Поражает ее абсолютная правдивость. Юля всегда говорит то, что думает. И все это отражается на ее лице. Ее эмоции правдивы так же, как и слова. В этом она похожа на большого ребенка. В ней чувствуется неприятие любой лжи. Мне кажется, столкнувшись с обманом, она сначала сильно удивится. В этом смысле мне нелегко хранить тайну своей апланты. Апланта ставит меня в невыносимое положение постоянного обманщика, обманщика поневоле, но от этого не легче.
– Может быть, сходим в Парк Горького? Покатаемся на коньках, - предлагаю я.
– Отличная идея! Завтра же и пойдем. Коньки возьмем напрокат, - добавляет Юля, полагая, видимо, что своих коньков у меня нет.
Часть 17. Я становлюсь другим.
С появлением Юли моя жизнь круто изменилась. И продолжает меняться каждодневно. Я и сам изменился до неузнаваемости. Можно сказать, что в меня вселился другой человек: умный, веселый, талантливый, не знающий усталости. Могу не спать целыми сутками. Как правило, мы расстаемся с Юлей далеко за полночь. Убедившись по зажженному свету в ее комнате, что она благополучно добралась, возвращаюсь домой пешком (метро закрыто, такси дорого). Глухой ночью через всю Москву, не зная страха, не замечая холода и ветра, вышагиваю огромное расстояние от Арбата до Первомайской только для того, чтобы сделать глоток горячего чая и тотчас ехать обратно, на работу.
Редкие дни, когда я не встречаюсь с Юлей, целиком и полностью посвящаю любимому занятию: я вспоминаю тот день, когда все же догнал Юлю и признался ей в любви. Наверное, я был настолько убедителен, что Юля не нашла в себе силы отказать мне. Я горжусь собой. Ведь я мог испугаться, не подойти и не объясниться. Эта победа подняла мое самоуважение на такую небывалую высоту, что у меня сразу проснулась куча талантов.
Однажды Юля пожаловалась, что ей никак не дается наблюдение - домашнее задание.
– Завтра придется что-то показать, а голова пуста, как бочка.
Уяснив суть задачи, с лета предлагаю три решения, то есть три темы: "лампочка", "фотоаппарат" и "иголка". На ходу придумываю и показываю движения, по которым безошибочно, без подсказок, можно отгадать выбранные предметы. Юля в восторге.
– Гениально! Определенно, у тебя есть талант! Послушай, поступай учиться к нам, в театральное училище! Во-первых, ты - мужчина. У нас совсем нет мужчин!
– Как же так? А Макс?
– спрашиваю я.
– Макс - не мужчина, - говорит Юля.
Ее ответ - бальзам на мое сердце, отравленное ревностью к Максу.
– Ты служил в армии, - продолжает Юля, - а люди с армейским опытом - на вес золота: пройдешь вне конкурса. У тебя выразительная внешность. Из тебя получится настоящий артист. Чего нельзя сказать про меня.
Скромно обещаю подумать. Юлины комплименты делают меня эгоистом настолько, что последнюю фразу пропускаю мимо ушей. Надеюсь, мне можно простить такую невнимательность, поскольку первый раз в жизни я услышал в свой адрес
– Интересно знать, - говорит Юля, - если с "лампочкой" понятно: ты - электрик и каждый день меняешь сгоревшие лампочки; с "фотоаппаратом" тоже все более или менее ясно: у тебя начальник - известный фотохудожник, и ты мог подсмотреть у него кое-какие движения; но вот откуда взялась "иголка"? Ты настолько красочно изобразил, как
иголка впивается в палец, что мне стало не по себе.
Смотрю на Юлю отстраненно. Знаю за собой, и знаю давно, одну ничем не объяснимую особенность или странность. Она состоит в том, что иногда ни с того ни с сего мне приходит какая-нибудь шальная мысль сказать что-нибудь или совершить нечто глупое и вредное. Вредное, исключительно, по отношению к самому себе. И чем глупее, нелогичнее и вреднее этот поступок, тем сильнее желание его совершить. Как правило, я иду до конца и делаю то, чего, казалось бы, не должен делать никогда. После, когда уже ничего нельзя поправить, долго, очень долго сожалею о сделанном. И даже получаю удовольствие от жалости к себе. Но это уже другая сторона моей особенности.
Иногда, крайне редко, ценой неимоверных усилий мне удается справиться с собой и погасить дурное желание.
Такая вот особенность моей натуры. В армии за свою особенность я едва не угодил на гауптвахту. Мог загреметь в дисбат. Пожалел капитан, которого я оттолкнул и даже почти ударил за то, что тот запрещал читать книги в карауле.
Здесь, на "гражданке", с такой силой моя натура проявила себя впервые. Мне ужасно захотелось открыть Юле тайну апланты прямо сейчас, немедленно! Прежде чем сделать признание, прошу у апланты прощения. "Прости, но я обязан это сделать. Не бойся, Юля хороший человек. Она не станет смеяться, презирать нас, тебя и меня. Она все поймет, простит и научит, что нам, тебе и мне, делать дальше".
Я собираюсь рассказать Юле всю историю с момента зарождения идеи апланты до ее сотворения. Я расскажу ей о каждом из десяти дней, проведенных мною на 26-м техническом этаже, о пальцах, исколотых иголками. Хочу поведать обо всем, что пришлось вытерпеть ради апланты и, в конечном счете, ради Юли. Новый человек, которым я стал после знакомства с Юлей, настойчиво советует все рассказать и тем самым приобрести независимость от апланты.
Но есть аргументы "против". Благодаря апланте я сделался другим человеком. Не станет апланты - не станет меня сегодняшнего. Чувство самосохранения говорит, что говорить об апланте нельзя. Юля не поймет.
– Что с тобой? Ты так побледнел!
– спрашивает Юля.
– Сделай несколько глубоких вдохов. Вот так, молодец.
Прихожу в себя, начинаю думать. Желание поделиться тайной апланты становится меньше, но еще не столь неотвратимо. Делаю еще несколько дыхательных упражнений. Юля встревожена.
– Не пугай меня. Что у тебя болит? Сердце?
– Все в порядке.
– Не хочешь - не говори. Тоже мне, друг!
– Друг - и только?
– пытаюсь отшутиться я.
Юля куксится. Я бессилен что-либо сделать. У меня нет права успокаивать ее, обещать, что все образуется, что в будущем мне не придется что-либо скрывать и у нее не будет причин для обиды. Сколько будет существовать апланта, столько между нами будут продолжаться недоговоренности и обиды. На моем месте порядочный человек обязан был бы попросить у Юли прощения и уйти, не оглядываясь, навсегда. Но от одной этой мысли мне делается жутко. Страшнее, чем перед прыжком с парашютом.