Апокалипсис, белый танец
Шрифт:
– Случай заболевания тяжёлый, – сказал Ираклий Никодимович, кивнув в сторону входной двери. – А вам, Варенька, не стоит так близко принимать к сердцу эту неразумную женщину. Она же зашла на наше поле, – с укоризной в глазах он посмотрел на дверь. – А как вы-то, как чувствуете после использования нами проверенных заграничных лекарств? – спросил озабоченно Коваль-Авелев Ираклий Никодимович. – Если головка и болит, то это проходит быстро, – ещё гладит у Вари плечо. На неё посмотрел – лучиками морщинки вокруг глаз.
Варя находилась в приятной полудреме, когда к ней подсел ближе обменщик афроамериканской
– Варенька, не подписывай никаких ихних бумаг, – донесся с площадки голос соседки. (Из каких-то северных народов. Последний год она с матерью дружила. Любили обе вспоминать. Со слезой). – Тебя дурят, – послышалось с площадки прежде, чем захлопнулась дверь. На это специалист по оказанию срочной помощи остронуждающимся, находясь в одном из мягких кресел, изобразил из своего маленького кулачка пистолетик и, направив его в сторону представителя малочисленного народа, сказал: «Пиф – паф».
Довольный шуткой, он рассмеялся и, сделав серьёзное лицо, предупредил охранника, чтоб, значит, тот не пускал местных дебилов. «Тебе за что деньги платят?!» – и это уже с угрозой. Незамедлительно послышался глухой удар, а потом и звук падающего тела на железячку «радиатор М–140», расположенного на площадке ниже. Там послышались возня, стоны, хлюпанье носом. А пусть знают представители малочисленного народа, что бывает с теми, кто мешает инвестировать транснациональные компании. Пусть помнят, есть у власти сила, достаточно у неё радиаторов марки «Москва-140». На всех этих малочисленных эвенков хватит. Да и другим не покажется мало!
На этом борьба с хулиганами, имеющими низкую социальную ответственность перед обществом, закончилась. Правда, уже под занавес, ещё кое-кто захотел свое благородство выказать.
– Это, матушки мои, что же вы делаете?! – послышался дребезжащий голос соседа-скрипача. Видите ли, из областной филармонии он. Как не заявить о себе?
– Тебя дурят, – ещё одна, этажом ниже живёт. Слышно плохо через закрытую дверь. Да и говорить она стала тихо последний год. Внук у неё повесился в армии. Но, скажем честно, как оно было: привезли его в хорошем гробу, похоронили по-человечески. Одет, обут – всё по-людски.
– Милицию надо вызвать, – встревает скрипач, бородка седенькая, клинышком. Взгляд задумчивый. Зря, конечно, он встрял – люди работают, у них процесс пошёл, а он?..
– А зачем вызывать? – открыл дверь охранник. Спокойно спрашивает. Из своего пошитого заграничного костюма несколько разноцветных удостоверений достает. Пальцами перебирает, как из колоды, нужное ему достаёт.
– Пусти-ка на минутку, – вставая с кресла, охраннику говорит Коваль-Авелев, свой халат белый без единого пятнышка, поправляет. – Того, у кого голос старческий, хочу посмотреть: как он до такого возраста дожил, а умом – ребёнок. Строитель коммунизма хренов.
– Милицию надо вызвать, –
– О, да мы уже и не понаслышке знакомы со старческим маразмом-то, – совсем к лицу наклоняется поклявшийся Гиппократу. – Бес-со-вестный, – тянет слово он.
– Но, как же, – что-то пытается возразить ему старик. Да, видно, сробел интеллигент, глаза свои бесстыжие не знает куда деть. У порога комнаты стоит, с ноги на ногу переминается, как ему быть, не знает.
– Идите! Идите и по капле выдавливайте из себя раба, – выказал Коваль-Авелев признаки интеллигента. – Потолерантнее надо быть. О традиционном гостеприимстве русского народа не надо забывать. О бескорыстной его помощи другим, – говорит вслед уходящему «Сибелиусу и Сен-Сансу». Улыбку делает кривую, символически плюёт на то место, где стоял старик, возвращается к своему креслу. Много ли проживёт музыкант после такого-то стыдобища? Обласканный прежде дипломами, престижными поездками по стране.
В квартире устанавливается рабочая обстановка. Слышится тихий убаюкивающий голос Коваль-Авелева Ираклия Никодимовича – специалиста по капелькам. Постанывает беременная. Положив ногу на ногу, колечки дыма сигареты пускает в потолок главный начальник по состраданию Зиновий Филиппович. Как бы в ожидании он. Из соседней комнаты слышится передвижение мебели. Называются цифры, адреса складов. На непрозрачных мешках – бирки, пломбы. Там старинные книги на старославянском. Начальник Департамента в креслах, усталые глаза его прикрыты набрякшими веками. Сигарета дымок пускает из откинутой в сторону руки. На столе покоится «гиппократов» портфель, очень даже заграничный. Холёными пальцами его хозяин по столешнице перебирает. Начальник Департамента кому-то звонит, иногда ему звонят. Он им, как это бывает в военных кинофильмах, себя «третьим» называет.
– Звонили, – говорит он в другую комнату. – Минут через сорок обещали вернуться. Главное, подписали. Какие-то ещё дополнительные бумаги надо составить, – пожевал губы. Из Вариной чашки, расписанной гжелью, глоточек кофе сделал.
– Одиночество среди людей – тяжкое бремя цивилизации, – говорит по телефону кому-то, скорбно покачивая головой. Глаза прикрывает от тяжести того, что он видит. – Не мешайте нам работать, – отчитывает кого-то. – Не нарушайте право человека распоряжаться своим имуществом. Да, всякий раз, когда нам становится известно о нарушении прав человека – мы рядом, – на Варю посмотрел. Как она глазки в заторможенном-то состоянии открывает; умилился этим. Плеча её коснулся, как это бывает, когда человеку доверяют.
В дверь позвонили. Вошли двое: незаметно исчезнувший муж беременной – обменщик и… какие бывают среди особенно чистых. Ни единой складочки, ни пятнышка на его одежде; свежевыбрит, хорошо причёсан. Явно, он с претензией на право требовать аккуратности в работе и чистоты помыслов у подчинённых ему людей. Безусловно, со знанием дела подобранных.
Пока вновь прибывший, а судя по осанистости, важный гость, изволил пользоваться туалетом, сопровождавший его губастый обменщик спешил сообщить Правдину об успехах и мелких-мелких помехах, легко устранимых.