Апокалипсис, белый танец
Шрифт:
Да, Роберт Робертович был сыном крупного советского учёного, почетного доктора философии одного из европейских университетов. Он был один из известнейших поборников гуманистического психоанализа, он мечтал с помощью средств массовой информации о создании в СССР нового человека! Не такого, каким он был всё время… Помешала Перестройка. Но одно из учреждений этого профиля теперь заслуженно носит его светлое имя. А совсем недавно в газете «Наша область» была статья о значительности вклада Роберта Робертовича Сирина-отца в сокровищницу мировой науки о психоанализе. Там какой-то учёный профессор предлагает наградить доктора философии посмертно второй звездой героя соцтруда. И увековечить имя монументально.
…Быстро мчится машина Роберта Сирина-сына мимо площадей и скверов. Нет-нет да
Зиновий Правдин долго смотрел вслед машине фактически незнакомой ему марки. И всё явственнее проступали на его лице черты человека, уставшего притворяться. «Народ должен созреть», – вспомнил он ключевое выражение, услышанное им от того, что только что отъехал в автомобиле, изготовленному далеко. И не может он понять, радоваться ли ему от своей причастности к «созреванию народа». Стало грустно ещё не утратившему ностальгии по прошлому.
Подошедшим к нему горбатому и тому, кто любил шебаршить по тёмным чуланчикам, Правдин крепко пожал руки и совсем по-братски обнял. Прощаясь с недавно беременной, сердечное спасибо сказал. Очень даже продолжительно посмотрев в глаза Нямбе Станиславовичу, он долго тряс ему руку. Последним обнял пахнущего лекарствами. Кажется, не совсем искренне. Быстро отвернулся. Но сделав несколько шагов, обернулся к Ираклию: «А вы, любезный, надолго не отлучайтесь. Народ нуждается в царе, – и, подумав, добавил, – как и в плохих боярах. Вам придётся работать и работать в средствах информации, – ещё подумал, сардоническую улыбку сделал на нервном лице, – при вашей-то квалификации». – И от этих слов улыбка сходит с лица, к Ираклию он присматривается, если не сказать – взглядом впивается. И всё более брезгливости на лице. Казалось бы, ему ли брезговать-то?
В сопровождении охранника последней вышла Варя. Соседка, что умеет печь очень даже славные пирожки, плакала. Старичок, отмеченный значком с изображением золотой скрипки, покачивал головой скорбно. Морщился, поглаживая что-то под пиджачком, видимо, гематомку, какую получают распустившиеся деклассированные элементы, позволившие себе поднять руку на представителей государственных социально-ориентированных структур.
Езда заняла часа полтора, впереди на «вольво» расположились Правдин, охранник. Ещё какой-то, видимо, из спецотдела по обмену. Лица у всех усталые, несмотря на непродолжительность их рабочего дня. Дважды на «красный» проехали, подав сигнал и включая маячки. Варю с каким-то охранником разместили в кабине «воровайки». На её коленях сумка с пачками десятирублевок вперемешку с двумя-тремя пачками пятидесятирублевок. Из нагрудного кармана сарафана явно слишком на виду торчала сторублевка. Ехали молча. Думала ли эта ещё нестарая женщина о том, куда её везут и что ей приготовили эти люди, утром ворвавшиеся в её дом, наговорившие ей много и разного, так что она, не успев опомниться, оказалась в положении пассивного наблюдателя. И потом, она ещё не отвыкла, что кто-то беспокоится о ней. Теперь в её воспоминаниях только отрывки сегодняшнего дня, которые она, если бы и захотела соединить в единую картину, то уже не смогла бы. И не было никакого на это желания у неё – двадцативосьмилетней. К тому же у неё снова разболелась голова, стало подташнивать.
Часа через полтора машина остановилась на окраине посёлка с типовыми панельными домами. Рядом сквер с серыми полузасохшими кустарниками. Из машины вышли рабочие, чтобы убрать с дороги перевёрнутый мусорный бак. Небольшая грязная собачонка огрызнулась, отбежав, затявкала.
Стали выходить из машины; впереди Правдин. Грузчики, не мешкая, сняли с «воровайки» немногие вещи. Подъезд Варе показался знакомым, как она уже видела эти отвалившиеся от стен куски штукатурки и рыжую грязную кошку у двери. Странно, но не иначе кошка эта тихо, чуть слышно, мяукнула Варе. Да, казалось, такое уже было у неё, только
Соседи коммуналки (на четыре хозяина) сгрудились в коридоре. Стали присматриваться к новой соседке. Между собой переглядываться.
– Что же это будет? Она, что, у вас с приветом? – спросил один, не в меру осмелевший. Тревожно ему за сына-несмышлёныша. К себе его прижимает.
– Не твоё собачье дело, – спокойно ответил крепкого телосложения мужчина, одетый в голубой комбинезон грузчика. Он крепким кулаком правой руки звучно шлепнул в ладонь левой: «Смотри, ты у нас тут не балуй», – пригрозил.
– Держись, сестрёнка, – проходя к выходу, наклонился к Варе другой грузчик. Пахнуло духами, из недешёвых. Как бы, из бывших военных, в запасе он. А на что собственно намекал? Если для Вари большой пакет с деньжищами в прикроватную тумбочку едва-едва вошёл. Тяжёлый такой, чего ей тревожиться?
В пыльной комнате с одним немытым окном в сторону умершего завода, оказалась женщина. Совсем одинокая, на вид – за сорок. Вокруг её на полу сумки с посудой, узел из оставшегося ей имущества. За окном через запущенный сквер видны заводские трубы, взметнувшиеся высоко, а и малого дымка из них не видно. Из больших ворот, с изображением мускулистого рабочего, улыбающегося счастливо, большущие грузовики, крытые брезентом, выезжают. Из окна просматривается сквер. Слабый ветерок шевелит обрывки газет, пакетов, а на бетонной стенке скамейки, недалеко от её окна, трое мужиков сидят. Что-то эмоционально обсуждают. На сиденье с редкими брусочками на нём – газета, на ней остатки огурца, булки и селёдки. Под сиденьем – опрокинутые бутылки, в определенных кругах называемые «огнетушителями». Унылый вид из окна, что Варе этих мужиков стало жалко. Время к вечеру, пасмурно, обрывки газет, яркие упаковки рекламы в сторону Вариного окна машут. Как же ей грустно… Так бывает у человека на душе, когда он живой, а будущего нет. Комнату она взглядом обвела. Кажется, сам воздух вокруг пропитан безысходностью. Не на чем ей глаз остановить, на каком предмете его задержать.
«Он – гений, – убеждала кого-то на кухне женщина. – Когда он пришёл в мой творческий кружок, я сразу поняла: он гоним толпою! Да, выпивает, но он обещал мне «завязать» с этим. Я вам гарантирую, он никогда больше не станет приставать к вашему мальчику». Другая грозит в ответ: «Ещё раз – и под фанфары загремит».
По коридору пацаненок пробежал, лопоча о своём детском. И от его смеха ей не легче. Предчувствует она дурное, что непременно случится скоро. Невыносимо тяжело ей услышать детский смех, как напоминание о своём нынешнем одиночестве, которому нет и не может быть конца.
Но вот Варя, опустившись на колени, смотрит на голубенькую, в цветочках, кастрюльку. Остановила взгляд, посмотрела выше и на лице всё больше беспокойства от воспоминаний. Её подбородок… На нём обозначились маленькие бугорки, ямочки. Мелко подрагивали они, перемещаясь выше, становились морщинками. Легкое подергивание кожи пришло с подбородка, задрожало под нижним веком, оно увлажнилось, обозначилась капля. Вначале робко, а потом всё увереннее она стала спускаться к дрожащему подбородку. И всё это оттого, что очень давно, кажется, ещё в начальных классах, в кастрюльке этой мама делала настой трав для лечения горлышка у Вареньки. Нет, никогда уже никто не будет настаивать кому-то травку для лечения детского горлышка! Дрожащими руками она стала размазывать по щекам слёзы.
Два дня прошло в отрывочных воспоминаниях на диване, прежде чем она стала разбирать свои вещи. Сходила в магазин – самый близкий, в трех кварталах от её нынешнего жилья. Какой-то хлеб купила, ещё что-то. На общей кухне с соседкой-старухой поздоровалась, в цветастой кастрюльке чай заварила. В своей пыльной комнате стала бутерброд кушать. Как бы, с сыром он. Кто-то в коридоре сказал что-то. Как на другом конце земли сказал. Обречённо смотрела Варя на вещи, сумку с надписью на иностранном, пока не стала различать среди них давнишнюю шаль, модную в те давние годы, когда мужчины провожали её взглядами. На стол бутерброд отложила, рот открылся, показывая неразжёванное. Припомнились отец, мать, так радовавшиеся её первенцам. Ещё полчаса назад ей казалось: тяжелее на душе уже быть не может.