Апокалипсис Томаса
Шрифт:
Вместо устроителей полтергейстов и вылезающих из могил призраков, с которыми я бы легко разобрался, мне противостояли свиноприматы, космические часы, совершенно свихнувшийся киномагнат и заговорщики, притянутые к нему силой, которую он держал в руках, силой, которую ему дал, возможно, непреднамеренно, ныне покойный великий Никола Тесла. Давно уже умерший, но при этом не призрак, он, тем не менее, то и дело появлялся, а затем исчезал, а потом еще сказал, что видел меня там, где я еще не бывал, и посоветовал выключить главный рубильник, что бы это ни значило.
У меня выдаются дни, когда мне хочется забраться в кровать и накрыться
Вместо этого я оторвал от ветви тот же росток и оставил на ладони левой руки. Не прошло и минуты, как на дереве появился такой же, а лежащий у меня на ладони исчез, хотя в последний момент я сжал пальцы в кулак.
Роузленду не требовался взвод садовников. На облагороженной части поместья — наверное, и оставшейся первозданной — деревья, кусты, цветы и трава пребывали в состоянии стасиса, не росли и не засыхали, каким-то образом оставались неизменными с… возможно, с какого-то дня 1920-х годов.
Обитатели Роузленда не находились вне времени. Часы здесь тикали, минуты, как и положено, текли одна за другой, рассветы и закаты приходили и уходили, погода менялась, и времена года — тоже. В стенах поместья время не останавливалось.
Но при этом посредством подачи потока какой-то экзотической энергии через корни, стволы, ветви и листья, через каждую травинку и лепесток цветка все оставалось неизменным. Ветер мог срывать листья с деревьев, но новые тут же появлялись на месте сорванных, тогда как сорванные, упав на землю, переставали существовать. Или, возможно, листья оставались теми же самыми, старыми, и каждое поврежденное дерево или куст — но ничего из растущего рядом — переносилось в прошлое, в тот момент, когда все листья были на месте, и в таком виде возвращалось в настоящее.
Если бы я начал рыть землю, то, скорее всего, наткнулся бы на металлическую сетку или на медные стержни вроде встроенных в фундаменты зданий. Внезапно я понял, что означает удлиненная восьмерка, если расположить ее не вертикально, а горизонтально: символ бесконечности.
Голова у меня шла кругом. Я осознал, что, пожалуй, лучше вовсе не думать, как мне и советовал Кенни.
Я вышел на идеальный прямоугольник лужайки, где Энцелад вскидывал кулак, бросая вызов богам, и направился по бесконечным акрам аккуратно выкошенной травки к особняку. Издали увидел, что все окна и двери по-прежнему закрыты стальными панелями.
Из-за одного угла появилась взбешенная толпа уродов. Оно и понятно — их не пригласили в дом на ленч. Они принялись крушить мебель во внутреннем дворике и лупить кулаками по металлическим панелям.
Я вернулся на лужайку Энцелада, отгороженную от дома застывшими во времени дубами. Постоял рядом с титаном, пытаясь свыкнуться с идеей, что Роузленд — не машина времени (это уж слишком просто), но машина, способная управлять временем, обращать вспять или изменять его последствия, противостоять процессу старения, основополагающему закону природы, неизбежному в других местах.
В особняке, так же как в гостевой башне, все выглядело безупречно чистым, идеальным, словно нигде и ничего не ломалось, а пыль туда просто не проникала. Деревянные полы и ступени блестели, будто только что натертые, и никогда не скрипели, словно уложили их только вчера. Я не заметил ни одной трещинки ни на мраморе, ни на плитняке.
Кухонная техника казалась новой, но ее, скорее всего, заменили, и не потому, что установленная в 1920-х годах выработала свой ресурс. Просто более
Из ниоткуда в воздухе над дальним концом лужайки материализовалась сотня, а то и больше летучих мышей с размахом крыльев в семь футов. Они полетели ко мне, держась так плотно, что казались единым целым, в двух футах от земли, ясным днем, когда обычные летучие мыши спят крепким сном.
Желание убежать подавило осознание того, что их скорость в десятки раз больше. Возможно, в дневном свете видели они не так хорошо, как ночью. Подобно всем хищникам, они выслеживали добычу по запаху. Но их естественная навигационная система, эхолокация, тоже играла роль в идентификации добычи, поэтому, пожалуй, следовало замереть, а не двигаться. Гигантская свинцовая статуя, в тени которой я стоял, могла замаскировать меня.
Может, возможно, вероятно… в любом случае я стоял, уподобившись истукану, в надежде, что меня не сожрут живьем.
Их крылья поднимались и опускались в унисон так часто, что на меня накатывал вал гула. Синхронность их движений не только пугала, но и вызывала восхищение. Они приближались, с головами, большими, как грейпфрут, разинув пасти, полные острых зубов, плоские носы выискивали в воздухе запахи крови, пота, шерсти и, разумеется, феромоны страха.
Я затаил дыхание, а они летели так низко, что я, опустив глаза, видел коричневую шерсть, которая покрывала их тела и перепончатые крылья. Пролетая мимо, они исчезали во внезапно возникшем мерцании воздуха, словно оно служило занавесом между моим временем и их.
Облегченно вздохнув, я взобрался на гранитный постамент статуи титана. Сел, привалившись спиной к его левой голени, колени подтянул к груди, уперся туфлями в его правую ступню, не очень-то надеясь, что свинец, из которого его отлили, как-то защитит меня, но полагаясь на свойственный мне оптимизм.
Когда биение моего сердца выровнялось, я вновь задумался о Роузленде. О времени прошлом, времени настоящем и времени будущем…
Стасис, очевидный на открытой местности, в доме, гостевой башне, мебели, которая стояла в комнатах, похоже, не распространялся на предметы, не привязанные к определенному месту, скажем, на постельное белье, противни для пирогов, кухонную утварь. Постельное белье и одежда не стирались сами по себе, в отличие от дуба, восстанавливающего веточки, и грязная посуда не возвращалась в то время, когда была чистой. Поток, который двигался по всему поместью — назовем его Мафусаиловым потоком, — захватывал вещи, которые стояли на этажах, и оставался в стенах, но ему не удавалось проникать и задерживаться в предметах более мелких и менее стационарных.
А люди, которые здесь жили?
В суровом и бурном будущем Кенни владелец поместья называл себя Константином Клойсом. Возможно, благодаря хаосу того времени ему больше не требовалось скрывать свое настоящее имя под вымышленным. Наверно, люди того времени думали только о том, что защитить и накормить свои семьи и себя, а прошлое их совершенно не интересовало. Если под жутким желтым небом не существовало Интернета, телевидения и радио, если архивы гнили в подвалах зданий, превращенных в руины, у него отпала необходимость периодически менять свое имя и, частично, внешность. Он мог не прикидываться Ноем Волфлоу или наследником южноамериканской горнорудной империи. Он мог вернуть себе настоящее имя — Константин Клойс.