Апокриф от соседа

Голосовский Сергей

уверовали в божественное происхождение нового пророка.
– Он ткнул перстом в

сторону Ешуа.
– Но почему тогда, скажите мне на милость, Господь вложил в эту

рыжую голову не свой божественный разум, а ум малого дитяти, не отлученного еще

от материнских сосцов? И сей младенец делится своими мыслями с такими же

сосунками, именуемыми апостолами, да и со всем миром, да.

– Извини, раби Ицхак, но я не понимаю тебя!
– в голосе Ешуа послышалась

обида.

–

Не понимаешь? Да что же тут непонятного, Ешуа? Неужели ты думаешь, что все

пророки до тебя были безумцами или, по меньшей мере, глупцами? Нет, Ешуа! И

Моше рабейну, и другие были вовсе не глупы и не меньше твоего думали о добре

для людей, да. Они пытались объяснить этот мир, пытались заронить в души людей

частицы добра и разума! Но они не могли ничего, слышите, дети мои, ничего!
–

при этих словах старика в комнату тихонько вошла служанка. Боясь помешать

беседе, она замерла у двери.

– Никто и нигде не стал добрее, честнее, умнее за ту историю человечества, которую мы сейчас в силах охватить разумом!
– продолжал раби Ицхак.
– И нет ни

единого рецепта, как нашему маленькому избранному Господом народу выжить в море

дикарей, не набравшись языческой заразы и сохранив частицы высшего добра, справедливости и божественного разума, данные Моше-рабейну. Одно дело

пророчество, другое - попустительство и участие в создании нового языческого

культа, причем для народа Израилева!

– Но ты несправедлив, дорогой мой раби! Ведь ты же сам не можешь не

признать, что если многие верят в особую миссию Ешуа, то такая вера - это

непременно вера в добро и разум. Ешуа не даст мне солгать - я всегда был очень

скептически настроен к нашему предприятию, но не признать, что смелость

действий Ешуа во многом оправдывает себя, невозможно!
– произнося все это, Юда

механически отколупывал от хлебной лепeшки маленькие кусочки мякиша и

выкладывал их в кружок на столе.

– В чeм же, интересно, оправдывает? Не в том ли, что толпы, которые раньше

фанатично верили в необходимость очистительной жертвы, теперь не менее

фанатично уверуют в высшее происхождение Ешуа! Они по-прежнему останутся

безразличными к нравственным корням истинной веры, к божественному требованию

добра и справедливости!

– Но, раби, я как раз и призываю только к добру, я отрицаю божественную суть

обрядов: и настоящих и будущих. Не должно быть религиозных обрядов, несоблюдение которых признавалось бы преступлением и подлежало бы наказанию. И

вообще, мы отрицаем право людей наказывать друг друга, - в интонации, с которой

Ешуа произнес последнюю фразу, звучала нескрываемая гордость.

Старик

саркастически рассмеялся.

– А как тогда понять то судилище, которое едва не случилось вчера на площади

малого базара, ведь в нем, по-моему, намеревались принять участие двое твоих

учеников-апостолов, Ешуа?!

– Ты воистину всеведущ, мой раби Ицхак!
– вскричал Юда.

Ешуа возразил с силой:

– Но это была ошибка, недоразумение! Вчера я запретил во веки веков

совершать подобное. Поверь, раби Ицхак, такое не повторится.

Старик покачал головой.

– Вот я и говорю, что вы дети неразумные. У тебя есть гарантии, что это не

повторится? Есть или нет, Ешуа? А? Так-то! Ау меня есть, есть пусть не

гарантия, но твердая уверенность в том, что такое будет повторяться еще много, много раз, и свершаться эти чудовищные вещи будут во имя тебя, Ешуа, да, во имя

тебя и именем твоим, да. Я слишком хорошо знаю людей, чтобы не понимать этого.

И неважно, что лишь к добру призываешь ты людей, Ешуа, совсем неважно. Один

великий грек, мудрейший из философов, заметил, что великое коварство содержится

в каждом записанном на бумаге слове. Он был стар и мудр, он видел, что люди

способны поменять смысл каждого слова на обратный. Поймите же, дети мои, превратить “добро” во “зло” - детская забава для опытного толмача!

Ешуа не сдавался:

– Но ведь я не записываю своих слов, раби Ицхак, а большинство моих учеников

вообще не умеют писать. Я хочу только, чтобы те люди, которые сами встретились

на своем пути со мной и моими учениками, попытались строить свою жизнь на

добре, а их соседи, их дети и внуки уже затем сами…

Раби Ицхак замахал руками, показывая, что больше не в силах слушать.

– Опять младенческий лепет! Кого ты одарил своим словом? Тех пустынников, что невольно ищут сейчас свою погибель, возбуждая толпу “нерукотворным” ликом, - они, что ли, в земном раю? Да они стали изгоями среди своих собратьев. Может, чья-то жизнь после встречи с тобой стала блаженством? А? Но вы не знаете

главного, о чем я хочу вам сказать. Беда в другом. Как это ни странно, ни

невероятно, но ваши деяния, Ешуа и Юда, получат поддержку тех, кому выгодно

использовать вас, да. И я боюсь, что совсем новая религия, а вовсе не ессейский

иудаизм Ешуа, захлестнет огромные пространства Римской империи, а может, и

всего мира!

Ешуа уже смотрел на старика, как на безумного.

– Ты совсем сбил меня с толку, раби Ицхак; прости, но не издеваешься ли ты

надо мной? То ты повергаешь нас в сознание ничтожества наших деяний, то