Апостасия. Отступничество
Шрифт:
Кадета Петрункевича сменил лидер Партии демократических реформ Кузьмин-Караваев.
– Господа, тюрьмы и каторга переполнены борцами за политические права и свободы. Мы знаем, сколько преступлений прикрыто священным именем монарха, сколько крови скрыто под горностаевой мантией, прикрывающей плечи государя императора. Свободная Россия требует освобождения всех, кто пострадал за свободу! Мы требуем отмены смертной казни за политические преступления!
Последовала овация.
На трибуну поднялся недавно вернувшийся из эмиграции профессор Ковалевский.
– Господа, мы все
Крайние левые обиделись.
– О каком прощении в этих стенах идет речь?! Мы не нуждаемся в прощении! Амнистия – это акт элементарной справедливости!
– Господа, от лица всего русского народа я предлагаю в ответном адресе на речь государя включить целую программу во главе с полной политической…
– Мы не согласны! Мы требуем исключить из адреса выражение «русский народ»! Российское государство многонационально, и мы не имеем права обижать другие народы, которые царская Россия штыками загоняла в свой дом! Мы требуем равноправия для всех народов и в самом названии государства!
– А я предлагаю вообще исключить слово «Россия» из думских дебатов, так как это имя оскорбляет чувства нерусских членов думы!
– Браво, господин Кареев!
– Господа, предлагая амнистию политзаключенным, мы должны ясно сознавать ее цель. Цель амнистии – не просто прощение убийц, но…
– Я протестую против называния политических заключенных убийцами!
– Повторяю, цель амнистии – будущий мир в России. Государственная дума должна доказать, что в этом мы будем своему государю порукой и опорой. Что никто больше не имеет права тягаться кровью. Что отныне все будут жить, управляться и добиваться своих прав не силой, а по закону. По старому закону Божию, который прогремел четыре тысячи лет назад всем людям и навсегда – не убий!
– Господин Стахович забыл, где он находится! Это не церковная кафедра, и вас никто не уполномочивал произносить в народном собрании проповедей. В России нет правосудия! В России нет правды!
– Господин Родичев, успокойтесь, мы уже решили, что страны с таким названием не существует!
– Господа, нужно включить в адрес императору слова: «Государственная дума выражает твердую надежду, что с установлением конституционного строя прекратятся политические убийства, которым дума выражает самое решительное осуждение, считая их оскорблением нравственного чувства народа и…
– Мы против как решительного, так и нерешительного осуждения!.. Господа! Предлагаю следующую формулировку для ответа царю: «Ваше Величество! Остановитесь! Вы расстреливаете не несчастных людей, не случайные жертвы, ваши пули стреляют в совесть русского народа…»
– Опять «русского народа»! Какого такого «русского»? Ведь уже договорились!..
– Вы стреляете в многонациональную совесть российского народа! Ужасы легального убийства превосходят все эксцессы революционного террора!..
Слева последовала овация, справа – свист.
– Господа, надо осудить только будущие убийства,
– Наша задача – не допустить никаких будущих убийств!..
– Это не наша задача! Политические убийства есть последнее средство борьбы с произволом!.. И мы не можем бросить камень в тех, кто вынужден, рискуя жизнью, вступать в эту борьбу!
– Но, господа, если правительственных казней за последние месяцы было около девяноста, то за то же время террористами убито двести восемьдесят восемь и ранено триста тридцать восемь представителей власти!
– Мало!
– Кто сказал: «мало»? Я предлагаю стреляться с тем, кто кровожадно сказал: «мало»!.. Вы хотите сделать право смертной казни привилегией революционеров? Вы полагаете, только им позволено безнаказанно убивать?
– Девяносто казненных – это вы называете безнаказанностью?!
– Сильная власть должна презреть этот иерихонский шум!
– А я считаю для себя оскорбительным стреляться с черносотенным погромщиком! И повторяю…
– Господин Горомило!.. – зазвенел колокольчик председателя. – Прошу не допускать непарламентских выражений…
В победительном настроении (как и в тот незабываемый день провозглашения царского Манифеста семнадцатого октября о свободах) возвращался Тарас Петрович с первого заседания Государственной думы. Зажигательные речи товарищей по партии, зашкаливающая левизна большинства парламентариев, их веселая, яростная перепалка с немногочисленными, а главное, неумелыми ораторами умеренных и правых наполняли его буревестное сердце здоровой бодростью и оптимизмом, так что даже петербургская погода не вызывала у него приступа душевной мигрени. Впрочем, и погода в тот исторический день по-весеннему ярко-солнечная, с гонимыми южным ветром по всему небывало синему небосводу рваными облаками, вполне соответствовала духовному подъему вызванных царской волей из политического небытия думцев.
А через несколько заседаний к киевскому профессору Горомило подошел парижский профессор Ковалевский и, доверительно улыбнувшись, спросил:
– Как вам выступление князя Урусова? Смело! Отважно! Обвинить темные силы в правительстве в организации еврейских погромов – это сильный ход. А знаете, когда я был во-от таким маленьким, первая фраза, которую я произнес, была: «Папа – дурак!» – И Максим Максимович вопросительно посмотрел на Тараса Петровича наивными голубыми глазами.
– Ну что ж, могу только поздравить, ваша борьба с авторитетами началась довольно рано, – резонно прокомментировал Тарас Петрович странный пассаж Ковалевского.
– Именно! – захохотал парижский профессор. – Именно так! Можно сказать, с пеленок! Однако, думается мне, что и вы… гм… не чужды этой борьбе, я не ошибаюсь?
– Нет, не ошибаетесь. Я давно не признаю никаких авторитетов.
– Включая Божественный? – сладко-осторожно вопросил Ковалевский.
– Божественный – в первую очередь, – важно ответил Тарас Петрович.
– Вот и славно, – сказал Максим Максимович и, взяв Тараса Петровича под локоток, серьезнейшим образом произнес: – Не угодно ли вам будет, уважаемый Тарас Петрович, встретиться со мной лично для конфиденциальной беседы?