Апостолы Революции. Книга первая. Лицедеи
Шрифт:
– Делаю эскизы аллегорических фигур Республики, Разума, Справедливости, Добродетели. Мы же готовим праздник… – ответил художник и тут же осекся.
– Праздник? – удивился гость. – Какой праздник?
– Да так, – отмахнулся Давид, приняв безразличный вид, – ерунда. Провинциальные шествия в честь богини Разума.
– В самом деле? – насторожился Барер. – С каких это пор официальный художник республики увлекается провинциальной самодеятельностью?
– Послушай, – проговорил Давид, – я и так сказал слишком много. Максимилиан просил хранить молчание. Вернемся к этому разговору
– Хм, – покачал головой Барер, – не нравится мне эта история с праздником… К чему такая таинственность?
– Никакой таинственности! – запротестовал Давид, поняв, что слишком много он сказал как раз только что. – Очередная годовщина взятия Бастилии. Робеспьер готовит что-то типа сценария, а я занимаюсь оформлением.
– До 14 июля еще далековато, – пробормотал Барер.
– Мы приближаемся к марту! – вскричал Давид, – а я всего лишь на стадии набросков! Ты даже представить не можешь, сколько времени уходит на подготовку подобных мероприятий!
Он говорил совершенно искренне, и Бареру ничего не оставалось, как согласиться с его доводами. И тут он понял, что судьба сама дает ему в руки возможность заговорить об Элеоноре, не вызвав ненужных подозрений.
– Кстати, – небрежным тоном произнес он, – у меня есть на примете одна модель для твоих аллегорий. Стройна, красива, даже очень красива.
– Я ее знаю? – оживился Давид.
– Возможно, – ответил Барер. – У нее особняк на острове Сен-Луи, она много принимает.
– Уж не об Элеоноре ли Плесси ты говоришь? – на лице художника снова появилась улыбка-гримаса.
Барер притворился удивленным:
– В самом деле! Так ты знаком с ней!
– Я часто посещаю ее салон, кстати, один из лучших в Париже. Единственное, о чем я сожалею, вспоминая аристократическое общество, так это об интеллектуальных салонах. Слишком много политики вошло в нашу жизнь и слишком мало осталось умных и образованных людей, интересующихся искусством и литературой в большей мере, чем ценами на зерно или маневрами французских армий.
– Бурное время оставляет мало места для светских бесед, – согласился Барер. – Мы на войне даже тогда, когда спокойно завтракаем в обществе друзей.
– Вот почему я люблю посещать гражданку Плесси. Она умеет вести беседы и очень удачно подбирает гостей. Редкий талант, почти потерянный в нашем обществе после эмиграции аристократов.
– Ой-ой, – лукаво улыбнулся Барер, – если бы эти слова исходили не от тебя, я бы сильно засомневался в париотизме произнесшего их.
– Оставь! – отмахнулся Давид. – Мы оба знаем, что это правда. Франция потеряла изящество. Но, – он поднял вверх указательный палец, привлекая внимание собеседника, – кое-что она и приобрела. Подобной свободы выражения искусство не знало со времен Ренессанса. Мы творим нечто совершенно новое, мы создаем новое общество, Бертран. Правда, результатами насладимся уже не мы.
– Как знать, – протянул Барер. – Посмотри, сколько сделано всего за несколько лет!
– Но сколько еще осталось! – возразил художник. – Иногда мне страшно от одной мысли об этом. Как бы ноша, которую мы взвалили на себя, не оказалась слишком тяжелой для наших плеч.
Барер ничего не сказал. В
– Так вот, – заговорил Барер после затянувшейся паузы, которой художник воспользовался, чтобы доесть одну булочку и приняться за вторую, – я бы предложил тебе в качестве модели нашу общую знакомую Элеонору Плесси.
– Я уже предлагал ей позировать мне, – кивнул художник, продолжая жевать.
– В самом деле? – очень натурально удивился Барер. – И что она ответила?
– Обещала подумать. Полагаю, это означает согласие, – гримаса, означавшая улыбку, вновь исказила лицо художника.
– Прекрасно! Значит, ты можешь начать хоть сегодня!
– А вот в этом я сомневаюсь, – покачал головой Давид.
Барер бросил на него вопросительный взгляд.
– Похоже, нашу музу арестовали на днях, – Давид произнес эти слова с небрежностью человека, не очень сожалеющего о потере модели.
– Неужели? – теперь Барер удивился по-настоящему. Удивился осведомленности живописца и его безразличию к судьбе Элеоноры.
– Прямо перед тобой приходил Огюстен Робеспьер, – оживленно заговорил Давид, с аппетитом дожевывая третью булочку. – Он-то меня и разбудил. Пришел весь возбужденный, таким я его никогда не видел. Говорит: только ты можешь мне помочь. Я спросил, в чем дело. А он: ее арестовали, я не знаю, кто, уже несколько дней никаких известий. Я спрашиваю: кого арестовали? А он: Элеонору! Признаться, я сначала подумал, что речь идет об Элеоноре Дюпле, у отца которой квартирует Максимилиан. Но оказалось, что это наша красавица.
– И о чем тебя попросил Огюстен? – Барер старался придать своему тону небрежное равнодушие, давшееся его ревнивой натуре совсем непросто.
– Помочь в ее освобождении. О чем же еще? – пожал плечами Давид. – Бедняга! Решил навестить ее перед отъездом в миссию в Лион, и нате пожалуйста: дама исчезла в неизвестном направлении!
– Верно, ему предстоит длительное отсутствие. Если память мне не изменяет, он собирался пробыть на юге до лета, – Барер почувствовал облегчение.
– Вот-вот, и уезжая, просил меня заняться поисками его подопечной, – кивнул Давид.
– И ты обещал ему?
– Обещал. В конце концов, я тоже пострадал, потеряв модель, да еще какую модель!
– А почему он не обратился за помощью к брату? – эта мысль, настолько очевидная, только что пришла Бареру в голову.
– Ха! – хохотнул Давид. – Хочешь кофе?
Барер машинально кивнул. Давид наполнил маленькую фарфоровую чашечку ароматным напитком и продолжал:
– Ты представляешь реакцию Максимилиана, если он узнает, кто входит в круг общения его брата? Нет-нет, Огюстен ни за что не пойдет к нему.