Апостолы Революции. Книга первая. Лицедеи
Шрифт:
– Многие посещают ее салон, – пожал плечами Барер. – Ты, я, Эро де Сешель, Карно, Шенье… Да мало ли кто еще.
– Одно дело проводить вечера в обществе красивой женщины сомнительной репутации, – философски заметил живописец, – и совсем другое – проводить с ней ночи.
– Ты думаешь, что Огюстен Робеспьер… – начал Барер, но Давид не дал ему договорить.
– Я не думаю, он сам признался мне в этом только что. Он действительно влюблен в эту женщину. И я его прекрасно понимаю.
Барер молчал. Конечно, он никогда не тешил себя мыслью, что один пользовался особым расположением гражданки Плесси. В конце концов, он тоже не
– И как ты думаешь помочь ему? – спросил он, наконец, стараясь скрыть свою растерянность под маской равнодушия.
– Для начала нужно узнать, кто подписал постановление об аресте и каков его мотив, затем – где ее содержат, а дальше… – Давид замолчал на мгновение, – … дальше все будет зависеть от ответов на первые два вопроса. Если речь идет о безобидном доносе кого-то из соседей и аресте, осуществленном местным революционным комитетом, моего вмешательстива будет достаточно, чтобы вернуть ей свободу. Это вполне в моей компетенции как члена Комитета общей безопасности. Если же против нее выдвинуты серьезные обвинения… – он снова замолчал, но на этот раз так и не закончил мысль.
Впрочем, Барер не нуждался в пояснениях, он и так все понял. Узнав, что приказ исходил из Комитета общественного спасения, Давид не станет вмешиваться. Вадье предупреждал его об этом. Тут Бареру придется действовать самому.
– Дай мне знать, как только получишь информацию о месте ее содержания, – сказал он после короткого размышления. – Обещаю, через два дня у тебя будет твоя модель.
– До-рились, – жуя, пробормотал Давид что-то невнятное.
Барер облегченно вздохнул. Все решилось куда проще, чем он думал. Правда, участие Робеспьера-младшего и, тем более, характер его отношений с Элеонорой Плесси оставили у него неприятный осадок.
– Я обещал Огюстену заняться этим делом сегодня же, – допивая кофе, снова заговорил Давид. – Как разузнаю что-нибудь, сразу сообщу тебе.
– Отлично! – Барер поднялся.
– Уже уходишь? – Давид был явно разочарован.
– Разве тебе не пора в Комитет? – спросил Барер. – Уже полдень.
– Это терпит, часом раньше, часом позже… Я надеялся, что ты расскажешь о вчерашнем заседании.
Барер нехотя снова опустился на стул.
– Обсуждали борьбу фракций, – он старался говорить как можно более кратко, избегая подробностей, чтобы не породить дополнительных вопросов, – приняли решение о двух докладах – Дюбаррана и Сен-Жюста против экстремистов. Вот, собственно, и все.
– Ага, – хитро прищурился Давид, – значит, Дантона и Камилла решили оставить в покое. Робеспьер говорил мне, что добьется своего!
Тут уж Барер не пожалел, что остался.
– Что именно он тебе говорил? – уточнил он, стараясь не выказывать излишней заинтересованности.
– Сказал, что не хочет подвергать Камилла опасности, и что Камилл больше не будет писать, и что Сен-Жюст хочет голову Камилла любой ценой, и что он все меньше видит поддержки в Комитете…
Барер с трудом верил своим ушам. Неужели Робеспьер не опасался, откровенничая с Давидом, что тот будет пересказывать его откровения на каждом перекрестке?!
– И давно ты видел его? – как бы между прочим спросил Барер.
– Позавчера. Я навешал его у Дюпле, и мы проговорили больше часа. Кстати, уходя, я столкнулся с Демуленом. А вот Сен-Жюст, похоже, ни разу не навестил
– Сен-Жюст очень занят, – зачем-то бросился на защиту коллеги Барер. – С тех пор, как он избран председателем Конвента и начал работу над большим докладом, сомневаюсь, что у него хватает времени даже на сон.
Давид пожал плечами.
– Это меня не касается, – сказал он, – я лишь передаю то, что мне говорил Максимилиан. В конце концов, Демулена он знает с детства. Это кое-чего да стоит, не так ли?
– Определенно, – согласился Барер.
Повисла тяжелая пауза. Каждый из собеседников погрузился в свои мысли.
– Я не стану голосовать за арест Дантона и Демулена, если Робеспьер будет против, – первым нарушил молчание художник.
– В таком случае, тебе придется пойти против председателя твоего Комитета, – напомнил Барер. – Вадье только и думает о том, как бы свалить Народного трибуна. Камилл последует за ним, это неизбежно. Лес рубят – щепки летят.
– Гнев Вадье меня не пугает, – пожал плечами Давид. – Кто, если не я, будет заниматься организацией революционных торжеств! Да и в Комитете общей безопасности я состою не потому, что это надо Вадье, а потому, что это надо Робеспьеру.
Барер согласно кивнул. Ничего удивительного, что Давид чувствовал себя неуязвимым: он таковым и являлся.
Разговор начинал тяготить их обоих. На этот раз сам Давид решил покончить с ним.
– Что ж, – сказал он, поднимаясь, – мне, действительно, пора в Комитет. Я дам тебе знать, как только получу сведения о гражданке Плесси.
Барер снова поблагодарил за завтрак и с облегчением покинул особняк на берегу Сены. Ему стоило только перейти реку, чтобы оказаться у Тюильри. Но он не торопился. Слишком много пищи для размышлений он получил вместе с поздним завтраком. Что за таинственный праздник готовит Робеспьер? Насколько серьезны отношения Элеоноры с братом Неподкупного, и осведомлен ли Огюстен Робеспьер о ее связи с ним, Бертраном Барером? Направляясь к Давиду, Барер надеялся решить одну проблему, а вместо этого получил две другие. «Интересно, кто еще знает о празднике?» – думал он.
Барер стоял, облокотившись о каменный парапет Национального моста, соединяющего левый берег Сены с правым и построенного предком последнего короля Франции, казненного с другой стороны парка Тюильри, на бывшей площади Людовика XV, называющейся теперь площадью Революции. Справа от него находился павильон Флоры, переименованный в павильон Равенства, а за ним – Малая галерея с разместившимся в ней Комитетом общественного спасения. Какие тайны скрывают эти нарядные фасады? И как он, всеведущий Барер, бывший в центре революционных событий четыре с половиной года – с того самого дня, когда собравшиеся в огромном версальском зале для игры в мяч депутаты поклялись не расходиться, пока не сделают милой Франции лучший подарок, о котором только можно мечтать – справедливую конституцию, – как он мог остаться непосвященным в закулисные игры одного из своих коллег? Как он, виртуоз дипломатии, король переговоров, царь интриг, мог покинуть дом Давида, ничего не выведав у далекого от политических интриг художника о готовящемся торжестве, которое Робеспьер – явно не без причины! – держит в секрете?