Апрельский туман
Шрифт:
Тот факт, что мама была Овцой, а папа и сестра – Зайцами-конформистами, во времена душевного кризиса доводил дядю почти до отчаяния. Самое печальное в этом всем то, что тут уж ничего нельзя поделать, и всю жизнь, всю жизнь он – член Треугольника Духовного Родства – вынужден был вариться в одном котле с самыми убогими и бесперспективными в плане творчества знаками. Я была его единственной отрадой, потому что тоже родилась в год Дракона. И за это он мог мне простить ВСЕ.
Вообще, я не особо верила в правдивость всех этих астрологических «забобонов». Может, для китайцев эта система и срабатывала, но, честно говоря, откровенной глупостью было утверждать, что Овцы, как никто, умеют сдерживать свои эмоции. А Зайцы – лучшие в мире дипломаты, или, выражаясь русским языком, непревзойденные лицемеры! К тому же согласно китайскому гороскопу добрая половина моих одноклассников тоже была Драконами – тем не менее никаких особенных способностей или личностных
От таких слов дядя резко молодел.
Зато когда на него нападала хандра, он начинал во всех своих неудачах и разочарованиях винить неблагоприятную кармическую обстановку. Мол, если бы его окружали понимающие Созидатели, все было бы замечательно. Зная, что через какое-то время кризис должен миновать, мы выжидающе молчали, но когда он все же перегибал палку, сестра не выдерживала и язвительно замечала, что по легенде в решающей битве Заяц победил Дракона и, посрамленный, тот вынужден был ретироваться в болото, позорно меняя окраску, словно трусливый хамелеон. Дядя гордо оставлял нахальную реплику сестры без комментария, а сам втихаря все больше привязывался к художникам. Тем, в принципе, китайская мифология была «до фонаря», но лишнее подтверждение собственной исключительности не могло оставить их совсем уж равнодушными. Особенно подсел на свою «драконистость» Виктор.
Когда связующее звено в виде дяди исчезло, цепь нашей «дружбы» закономерно распалась. И все-таки еще кое-что объединяло нас – как и мы, они были здесь чужими. В маленьком городе вы можете быть последним подлецом и предателем, пьяницей, вором, сплетником, чудовищем – и это ни у кого не вызовет озлобленности и подозрительности. Потому что вы – органичная часть единого целого, без вас организм утратил бы свою целостность и завершенность. Поэтому вам прощаются все ваши прошлые и будущие грехи. Но будь вы самым замечательным, добрым, отзывчивым, талантливым человеком на земле, – если вы чужак, маленький город никогда этого вам не простит.
Однако это родство двух обезьян на острове пингвинов было слишком абстрактным, слишком подсознательным, слишком необсуждаемым, чтобы сплотить таких разных людей, как художники и наша семья. Медленно и безболезненно мы все больше отдалялись друг от друга.
Но родители не могли этого допустить. Они все еще верили, что однообразные походы в гости к художникам благотворно влияют на мое душевное состояние. Отчаявшись удержать их менее радикальным способом, они на свои средства открыли картинную галерею и оформили ее на художников. Надеялись, что чувство благодарности – одна из тех незыблемых основ, на которых держится социум, – сумеет надолго привязать к ним свободолюбивых Драконов. И не просчитались: художники действительно стали относиться к нам намного теплее, чем даже при жизни дяди. Но только простодушным родителям и в голову не приходило, что причина, по которой их относительно радушно продолжали принимать в доме-музее, крылась не в чувстве благодарности, а в боязни, что «люди» (эта нелепая, никому не понятная, пустая, как архетип, форма, от которой тем не менее так сильно зависят поступки тех, кто живет в маленьком городе) не то подумают.
Мне все хотелось спросить у мамы, почему они вбухали такие большие деньги ради полузнакомых, неприязненно настроенных к ним людей, вместо того чтобы помочь дяде: кто знает, может быть, тогда он бы успокоился, обрел тихую пристань, и ничего бы не произошло. Конечно, на момент дядиной смерти у них не было таких денег, да и кто же знал, что дядя выкинет такой финт ушами… Да, это все понятно, и все же…
Так или иначе, наши визиты к художникам продолжались.
Какое-то время я пыталась говорить с Виктором на серьезные темы, но, как бы я ни проявляла свои знания, некоторый ум и эрудицию, он был непоколебимо убежден: все, на что я способна, – это торговать, как мои родители. И каждый раз просвещал меня в области изобразительного искусства. Все попытки вывести его за пределы этого круга интересов были безуспешными. Воспитанный в определенной системе ценностей, он никогда не сомневался в их непреложности. В какой-то момент я начала ему по-черному завидовать. Заключенный в идеально правильную, равностороннюю раму воззрений и приоритетов, этот убогий филистер представлялся мне олицетворением абсолютной гармонии личности и среды. Страшно вспомнить, порой зависть искажала мое сознание до такой степени, что я желала своим
Вот куда папа с таким наигранным энтузиазмом предложил пойти. Мы втроем переглядываемся, и они, кажется, прекрасно понимают, что меньше всего на свете мне хочется туда идти, но привычка думать обо всем по заведенной траектории, в одном и том же направлении из года в год слишком удобна, и я осознаю, что понимание на их лицах лишь показалось мне.
И снова все как по схеме: я улыбаюсь максимально искренне, папа с притворным оживлением хлопает руками по коленям и бежит звонить в дом-музей, мама спешно убирает со стола и идет в ванную.
Я стою перед раскрытым шкафом и вбираю в себя сотни воспоминаний, закутанных в теплые вязаные кофты, скрутившихся калачиком внутри длинных полосатых гольфов, забившихся в пыльные углы вместе с обертками от конфет. Каждая вещь, даже самая маленькая, обладает своим неповторимым запахом, и каждый из этих запахов может вызвать во мне множество самых противоречивых ассоциаций. Тяжелые и радостные, моцартовские и грозовые, цветные и размытые – все они, переплетаясь и отталкивая друг друга, создают какое-то густое, вязкое, высасывающее все силы марево, из глубины которого меня вырывает папин голос. Я не могу разобрать слов, которые он говорит в трубку, но заискивающий, бесконечно виноватый тон и глупый смешок, которым эти люди заставили смеяться моего умного, пусть и простодушного отца, возвращает меня к реальности. И мне хочется нырнуть в шкаф, доверху набитый воспоминаниями, закрыть дверцу и провести остаток дней в царстве темноты и иллюзии, чтобы больше никогда не пришлось краснеть за униженный голос отца. Острое чувство стыда – верная гарантия того, что ты психически здоров.
Господи, когда все это закончится?
***
Мы идем в гости. Смешно, сегодня пять лет со дня смерти дяди – но кроме меня об этом никто не помнит. Прежде чем освежить память родителей, я мысленно представляю себе картину их удивления: мама ахнет, всплеснет руками, потом обратит к папе искаженное болью лицо – неужели сегодня? Папа поморщится – поход в гости слегка омрачен, потом тоже изумится: разве он умер пять лет назад? Просто не верится!
Условившись с собой обо всех родительских словах и жестах, я ставлю эксперимент. Он удается, и мне становится совсем грустно.
Бабье лето! Бабье лето. Высокое и чистое голубое небо, шуршание желтых и красных листьев под ногами, яркое солнце и повсюду – тонкие нити паутины, словно тысячи крошечных воздушных змеев, взмывающих к туманно-холмистым облакам. Вернее, сами змеи давным-давно покинули нашу юдоль печали, а это лишь нити – тонкие и непрочные – единственное, что связывало их с этим миром, но теперь и они, эти последние воспоминания о волшебных воздушных змеях, медленно уплывают в небо, чтобы больше никогда сюда не вернуться. Но почему-то мне совсем не грустно наблюдать их прощальный танец. Душу наполняет мягкая, спокойная радость, наверное, от осознания того, что все возвращается на круги своя, – так и должно быть.
В прозрачном, кристально чистом воздухе безостановочно «кружатся в причудливом танце», как написали бы писатели-романтики, какие-то непонятные частички – то ли крошечные насекомые, то ли ожившие пушинки. Они срываются с места, мчатся, парят, резко останавливаются, замирают, потом снова бросаются в сторону, запутываются в паутине и увлекают ее в безумном танце ввысь. Именно так я представляла себе броуновское движение. Сердце сжимается от этой невыразимой красоты, от волшебства, которое, словно мягкий туман, окутывает мои мысли и наполняет все мое существо теплом умиротворения. И все-таки – несмотря на то, что меня почти нет рядом с родителями, несмотря на то, что это уже не я иду в ненавистные мне гости, – очень хочется разделить с кем-то переполняющую меня радость. Я беру маму под руку и пытливо заглядываю ей в глаза. Не веря особенно в тонкость ее душевной организации, я все же загораюсь надеждой на взаимопонимание – в конце концов, она же моя мама. И потом, разве в такие редкие минуты приобщения к Высшей красоте люди не перестают быть одинокими? Мама вдруг начинает петь старую засаленную песню про желтые листья над городом. И видно, что поет она не назло мне, а от всей души, от распирающего ее чувства легкости и счастья. Но каждая нота этой пошлой, примитивной мелодии, словно каленым железом, отпечатывается в моем сердце. Не знаю, что чувствует человек, когда до него дотрагиваются каленым железом, но, наверное, ему не больнее, чем мне сейчас. Я отдергиваю руку с мягкого рукава маминого пальто и открываю рот, чтобы сказать ей что-то резко-ядовитое, что раз и навсегда докажет ей степень убожества ее эстетического восприятия. Но тут же понимаю: мама все равно ничего не поймет. Она только обидится и, скорее всего, расплачется, а эмоций с нас троих на сегодня вполне достаточно. И я ничего не говорю, но волшебный туман улетучивается, и снова я с родителями иду в ненавистные мне гости.