Апрельский туман
Шрифт:
Наконец я решилась. Мама получит шоколад, папе достанется небольшой пакет орехов, а дяде, моему дяде-эстету я подарю «духи». Подрагивающим от радостного волнения пальчиком я указываю продавщице на заветный флакон, тщетно пытаясь выговорить его нечленораздельное название. Хочу ли сначала понюхать?! – О, какие глупости! Как она не понимает: в таком изящном голубом флаконе в виде фигуры красивой женщины может таиться только самый чудесный в мире аромат! Дядя будет в восторге, я уверена.
И вот покупки сделаны, я лечу домой. Воровски
Куда исчез тот ребенок, который так любил своих родных, в каких странах затерялось то волшебное ощущение счастья от возможности сделать другому приятно, кто, кто наслал на это жизнерадостное дитя ту страшную болезнь, которая парализует сердце и вместе с лучшими душевными порывами человека плодит метастазы сомнения и разочарования? Отчего сегодня меня тошнит от этих духов, как затошнило тогда дядю, хотя в умных книжках, которые мы читаем и исповедуем, черным по белому написано: форма не важна, главное – намерение и искреннее чувство. Отчего все кажется ненужным, бессмысленным, искусственным?..
***
Те два с половиной дня, что меня не было, начисто изгладили мой образ из Лединого сознания. Она встречает меня на пороге, и взгляд ее, равнодушно скользнувший по мне, и голос, механически бросивший «привет», и выражение лица, и походка, и движения – Боже! – они такие, словно мы видимся в первый раз.
Мир переворачивается на 180 градусов и пестрым пятном плывет у меня перед глазами.
Не нужно было обладать звериным чутьем, чтобы понять, что произошло, – образ этого человека заполнил каждый квадратный миллиметр нашей квартиры, он обрушился на меня с порога ворохом чужих интонаций, фраз, запахов, звуков. Я давно ждала его, я знала, что рано или поздно он появится – и все пойдет прахом… И все равно он пришел так неожиданно, что я не успела подготовиться к бою.
У Леды – наконец, вдруг, внезапно, как он успел?! – появился Человек, которому она с удовольствием подарила свою свободу, и я ей больше была не нужна. Когда он приходил и уходил вместе с другими Ледиными гостями, я из последних сил обманывала себя, списывала все подозрения и предчувствия на свою мнительность. С испепеляющей ревностью я ловила каждую адресованную ему Ледой улыбку. С ненавистью следила за его скучающе-оценивающим взглядом, которым он осквернял мою Леду, с колотящимся сердцем подслушивала его телефонные разговоры, когда он выходил «покурить». Я не боялась, что она попадет в плохие, недостойные ее руки, – я боялась, что она попадет в чужие руки – не мои.
Еще бы, я только недавно стала потихоньку выбираться из своей норы, и на самой мучительной стадии превращения из волка в человека в моей жизни появилась Леда – яркая, утонченная, красивая, жизнерадостная
***
Максим был профессиональным скрипачом – и этим все сказано. К скрипке он относился как к инструменту для зарабатывания денег. Охотно и пространно рассуждал об искусстве, в котором ничего не понимал. Разговаривал всегда предельно вежливо, аж до тошноты. То, что в чужом исполнении звучало вполне естественно, у него получалось как-то вычурно, пафосно, театрально. Складывалось такое впечатление, что, произнося вежливую фразу, он все время держал в уме, что должен так говорить, будучи интеллигентом. И легко, словно весенний ветерок, в его голове пролетала выковырянная из Достоевского фраза noblesse oblige, и от лица, тонкого и пустого, разило самодовольством.
Особенно Максим любил принизить степень талантливости великих композиторов – и с этой целью возносил бездарные, построенные на отвратительных диссонансах, опусы своих приятелей. Один раз даже принес «гениальное», как он изволил выразиться, сочинение своего друга. Это был какой-то ужас, деструктивный, лишенный мелодии и ритма и бесконечно длинный – словно упивающийся своей гениальностью и не находящий сил расстаться с самим собой. Я сидела как на иголках, чувствуя на себе пристальный взгляд Максима и зная, что Леда никогда мне не простит малейшего пренебрежения ко всему, что имеет отношение к ее кумиру. Голова у меня просто разламывалась от грохота, вырывающегося из колонок, но я не смела даже лишний раз вздохнуть или моргнуть, боясь, что это будет воспринято как знак неуважения. Когда в комнате снова воцарилась тишина, я поняла, что от меня ждут похвалы.
Вспомнив Виктора и то, как неудачно подбросила ему леща, сравнив его работы с экспрессионистами, я коротко сказала, что в этой музыке есть весьма оригинальное звучание, и отметила нестандартное использование инструментов. Максим явно остался доволен такой рецензией, Ледины глаза лучились благодарностью, а я проклинала свое малодушие и боязнь разрубить гордиев узел несуществующей дружбы…
Максим работал в известном оркестре – именно работал, – папа у него был какой-то шишкой и пристроил сынка, как водится, на хлебное место. Находясь в постоянных разъездах по Европе и выступая перед шикарной публикой, Максим полюбил себя так сильно, что Нарцисс рядом с ним показался бы жалкой, убогой пародией. Настольной книгой у него был «Вальс на прощание». Наверняка этот выродок казался себе воплощением «свободного гения», творца, музыканта. А по сути, он был, как все герои его любимого Кундеры – слабовольные, эгоистичные, ходящие по замкнутому кругу, зацикленные на своих страстишках, с удовольствием изучающие под микроскопом свои жалкие пороки… Так те хоть рефлектировали мало-мальски «правильно». А этот только делал вид.
Конец ознакомительного фрагмента.