Арена

Дурова Наталья Юрьевна

Шовкуненко подхватил его, как нашкодившего щенка, вышвырнул в коридор и осторожно подошел к Наде, но она не слышала и не видела. Надя была в забытьи…

— Где больная? — врач вымыла руки, присела на кровать. — Приподымите! Так… Вы проездом?

— Нет. Хотя да… Мы — артисты цирка.

«Скорая помощь», больница. Надя с пустыми глазами. Укоризненные взгляды врача, сестер, нянек и снова цирк. Утро в цирке и вечер в цирке. Даже ночью он не хотел уходить, оставался ночевать в гардеробной — наедине с ее костюмами. Артисты участливо предлагали помощь. Но Шовкуненко молчал. Он уходил в больницу ко времени первых передач и сидел вплоть до пяти часов дня, пока врач не передавал ему

записку от больной. Разговор по запискам был труден, был невпопад, и тем не менее Шовкуненко не мог без этих коротких, вымученных ею слов. Он вполне отдавал себе отчет: их обоюдное молчание, его поведение в эти дни слишком осложняли дело, вынесенное на товарищеский суд. Артисты теперь недоверчиво косились на него.

— Да и сомневаться нечего. Он и есть отец ребенка, — говорили одни.

— Ребенок-то уж в прошлом. Давеча Шатров в больнице был, врач говорит, что в тяжелом состоянии. Так что Шовкуненко сейчас хоть горы сверни, а оправдания ему нет, — говаривали другие.

— И все же здесь что-то не так, — рассуждали третьи.

Но Шовкуненко не задевали разговоры. Его мучила навязчивая мысль: как вернуть Надю в цирк? Он ясно сознавал, что уйти из искусства она уже никогда не сможет, это ее жизнь. Но стены цирка сейчас будут ею болезненно восприняты. И вдруг раздумья у него вылились в решение, сначала показавшееся чудовищным. Уйти из цирка в передвижку, в маленький цирк на колесах.

Решив так, он подал заявление о своем уходе. Его расспрашивали, уговаривали, но он настаивал. И вот документы на руках.

«Ей пока ни слова!» — твердил Шовкуненко себе. Молчал до тех пор, пока не увидел ее, слабую, в девятнадцать лет женщину, которая была разбита гибелью ребенка и, не думая, безвольно, по инерции пошла за ним. Шовкуненко больше не сомневался: решение правильное.

Так он стал искать два места в мире. А люди ведь были всюду.

11

Вагон жил своей обычной дорожной жизнью. Кто-то суетился, укладывая вещи, ожидая свой полустанок. Кто-то требовал горячего чая у проводницы. Другие спали, разметавшись на жестких полках, тяжело дыша и похрапывая от духоты.

Шовкуненко сидел на боковом месте и никак не мог приноровиться, чтобы его громадная фигура не была помехой для соседей. Лицо Шовкуненко, крутолобое, с темными глазами и крупным подбородком, соответствовало фигуре; мускулистая шея, мощный торс выдавали его недюжинную силу. Что-то медвежье, как говорила Надя, таилось во всем его облике, хотя он и не был неуклюж. Чуткий от природы, он ходил по жизни, как медведь по лесу, без шороха, с особой осторожностью, обходя хворостины, не потому что боялся их хруста, просто был бережлив ко всему, что касалось его леса. И вот леса не стало.

Надежда, укрывшись легоньким штопаным платком, лежала на второй полке, головой к выходу. Шовкуненко то и дело прикрывал двери, беспокойно оберегая ее сон.

В сутолоке и пугающей неопределенности последних дней, когда он вместе с Надей остался на земле по сути с птичьими правами, Шовкуненко понял всю неотвратимость случившегося. О себе он почти не думал…

— Слышь-ка, буди свою жинку. Минут через двадцать будем в Лескачихе, — неожиданно обратился к Шовкуненко старик, сидевший напротив. Шовкуненко уже давно ловил на себе его пытливый взгляд. Старик, как и он, не принимал участия в разговорах, что тихо роились во всех углах вагона, где смогли приткнуться люди. Старик сидел строго и только иногда потеплевшими глазами смотрел, как Шовкуненко старательно прикрывал мечущуюся от пассажиров дверь.

— Надя! Надя!

— Что, приехали?!

— Да, надо скорее… Я выйду в тамбур.

Надежда

соскочила с полки, набросила платок на голову, повязала его концы на груди крест-накрест, стянув узлом на спине, затем достала чемодан и кошелку.

— На барахолку? — обратился к ней старик.

Надежда не поняла.

— В Лескачиху, говорю, на барахолку, что ль, едете? — переспросил старик.

— На работу, — вздохнула Надежда и поднялась навстречу Шовкуненко.

— Заботливый он у тебя, — рассуждая, продолжал старик. — Небось из инженеров?

— Нет! — коротко ответила Надежда и устало отвернулась к окну. Тогда старик с удивлением посмотрел на кожаное, поношенное, но щегольского вида пальто Шовкуненко и перестал расспрашивать.

За вокзалом тотчас начиналась Лескачиха. Была ли она деревней, колхозом, городком, Надежда не знала. Она не спрашивала, она просто шла за Шовкуненко. Подхватив свои вещи и опуская голову, чтобы защитить глаза от колючего сибирского ветра, Надежда шла за Шовкуненко. Его большая тень равномерно передвигалась впереди. Ее же тень была маленькой, как путевой столбик. И когда Надежда глядела на эти две движущиеся тени, ей казалось, что рядом идет большой человек, кто знает, хороший он пли плохой, только почему-то на привязи, от которой, видно, не смог освободиться и вырвал ее из земли вместе со столбиком. Так и тянет за собой. Кругом дома, точно кочки, небольшая покосившаяся церковь, и только — это Лескачиха!

— Нам нужно выйти к площади, но где она здесь, может, за домами? — полуобернувшись, проговорил Шовкуненко.

Надежда тоже посмотрела на дома: площади между ними не было видно.

— Плутаете?! — неожиданно окликнул их знакомый голос. Это был все тот же попутчик, любопытный, видимо, старик.

— Площадь вот ищем. Дед, где у вас тут большие базары бывают?

— Базар, говоришь? А на что он те сдался?

— Нужно, отец. Сам-то из Лескачихи?

— Места здешние знаю, — уклончиво ответил старик и, вытянув руку, показал направление: — Вот, вишь, дома на отлете? За ними и базар. Только зачем он тебе на ночь глядя?

Надежда опустила чемодан, огляделась вокруг.

— Не устали?

Она покачала головой и, встретившись с его глазами, неуверенно зашагала дальше.

— Глядите, а ведь базар! — указала Надежда в сторону площади.

Длинные, вытянутые столы, серые и пустые, в сумерках были мертвы. Несколько берез, которые тоже почему-то обдавали холодом, напоминали декорации самодеятельного театра, где одно и то же дерево делается с расчетом на зимний и осенний пейзаж. Надежда подошла к столу, поставила на него чемодан и положила авоську.

— Наденька! А ведь это и есть теперь наша работа, — растерянно и неловко проговорил Шовкуненко. Возле штабелей, как и в поезде, ему показалась нелепой его громадная, натренированная фигура. Он подвел Надю к штабелям. Она плакала тихо, трогательно. И Шовкуненко, чтобы успокоить ее, стал рассказывать:

— Вот эти штабеля завтра станут нашим маленьким цирком. Мы тоже забудем, что были эквилибристами на першах и станем просто акробатами. А жаль! Ведь перш — слишком большая сверкающая палка для передвижки. А как она гнулась почти под самым куполом от тяжести партнера! Палка, по которой вы лезли, чтобы там под куполом сделать ласточку! Знаете, Наденька, это было так здорово, что у меня, стоящего на земле, тоже крылья появлялись. Что ж, теперь мы акробаты! А у акробатов должна быть даже душа, как пружинка. Вот тогда уж действительно акробаты. Ну, Надюша! На ветру плакать нельзя, а то снегопад накличем. Кожанка-то у нас одна, и вам волей-неволей тогда придется прижаться ко мне. Впрочем, я опять сболтнул какую-то бессмыслицу.