Арена

Дурова Наталья Юрьевна

Надежда была не в силах сойти с места. Пусть снег, пусть буран, только бы ее окоченевшие ноги были в недвижимом покое.

— Я не могу идти! — беспомощно пробормотала она и затихла.

— Ну и беда! — рассмеялся Шовкуненко. И вдруг с этим возгласом и нелепым, коротким смешком стало теплее. Надежде даже захотелось, чтобы он взял ее на руки. Что ж, для него это не впервые, ведь раньше, в работе, это случалось. Да и теперь вместо перша ей все равно придется опираться на эти же руки.

Шовкуненко подхватил чемоданы и, взглянув в упор на Надю, словно поняв ее состояние, подхватил Надежду на руки. И когда он зашагал к видневшимся за базаром домам, бережно держа свою ношу, Надежде показалось, что по дороге плыла одна громадная человеческая тень. Ей стало немного грустно от того, что ее тень,

походившая на дорожный столбик, теперь растворилась в его огромной тени, колеблемой в свете одиноких лампочек.

Они нашли избу, где, как на вокзале, еще не разбирая чемоданов, артисты из передвижки ожидали воскресенья.

Надежда тоскливо глядела в чуть оттаявшее окно. Утро занималось медленно. Нежно, золотисто начал светлеть небосклон. Его лазорево-розоватые полутона постепенно рассеивали зябкую ночную темь. Небо голубело быстро, морозная прозрачность предвещала хороший день. По сельской улочке вскоре заходили люди. Торопливо, деловито, с тюками, узлами, корзинами, закутанные, в теплых вязаных рукавицах, спешили они на базар. Надежда смотрела им вслед и думала о том, что в самый первый день ее рабочей жизни так же, как и сейчас, на пути стоял базар. Большой, московский, который она потом почти не вспоминала, и, влившись тогда в такую же деловитую, говорливую толпу, почему-то спешила. Базар-пая сумятица тогда слилась с ее волнением, и Надежда нервничала:

— Первый день… Хоть бы успеть!

От Самотечной площади по Цветному бульвару Надя бежала. Очутившись у цирка, она разволновалась сильнее. Подошла к черной клеенчатой двери, что была сбоку. Вошла. Небольшой коридор. Еще дверь. Стол, загромоздивший проход, и ноги в галошах, равномерно спускающиеся по лестнице. Не разогнув спину, уборщица только отвела тряпку и удивленно спросила:

— Вам кого, гражданка?

Надежда оробела, не — ответила, вышла на улицу и, взглянув на часы, все поняла: без двадцати семи минут девять. Целых двадцать семь минут ожидания! Можно было еще стоять у рекламных стендов и, прищурив глаза, представлять, как скоро за таким же стеклом будет и ее фотография. В общем можно было помечтать… И вот тогда, в эти звенящие от волнения двадцать семь минут непрошено ворвался гул базара. Базар был по правую сторону от цирка. Надежда перешла к другому рекламному щиту, но с левой стороны ее неприятно поразила огромная круглая коробка здания дореволюционного цирка Соломонского — вернее, один остов от здания. Остов — мертвый и огромный, возвышающийся над цирком и неотделимый от него, точно воспоминание о прошлом.

Надежда вдруг показалась себе маленькой и слабой. Она была не из тех, кто самонадеянно верил в себя. В студии говорили, что она талантлива. Но талант ее раскрывался только в те моменты, когда она забывала себя, когда рамку трапеции она умела превращать в распахнутое окно искусства цирка, которым она жила. Это приходило в работе. Надежда надеялась на свой талант робко. Ну что она может, почему ее, а не другого, посылают после окончания студии сразу работать с большим артистом Шовкуненко? Это имя в очерках по истории советского цирка Надежде встречалось не один раз.

Надежда снова обошла здание и направилась к клеенчатой двери. Пожалуй, никому бы не пришло в голову, что в самом необычном здании цирка, за обычной дверью, без красных, горящих днем и ночью «Вход» и «Выход», находится самое обычное учреждение: Главное управление цирков.

Дверь шумно открылась, и, пройдя коридор, Надежда попала на лестничную клетку. Здесь было устроено нечто вроде прихожей: загромождая проход, стоял столик, за ним сидела сморщенная вахтерша и своей спиной упиралась еще в одну дверь — ту, что вела в цирк. Лицо вахтерши было озабоченным, и казалось, она пересчитывает ступеньки, количество которых всегда оставалось неизменным. Лестница вела в главк. Главк не был Олимпом, поэтому ступени лестницы бороздили артисты разных величин. Узнать же по походке, кто из них велик, гениален или знаменит, вахтерша не могла: походки были естественно разные, но роднились быстротой и легкостью — ведь по лестнице проходили артисты цирка. Бросая на ходу вахтерше улыбчивое «здрасте» и «добрый день», все спешили наверх. Там людно, шумно, накурено. Обстановка не менялась почти в течение суток. Утром

курили, шумели и толпились артисты, вечером — музыканты, потому что цирковой оркестр и ложа «А», куда приходили режиссеры для просмотра премьеры, находились здесь же. Быть может, этим учреждение главка цирков отличалось от других. Ведь иногда случалось, что дела разбирались буквально с «музыкой».

Так было и с Надеждой. Когда начальник отдела кадров давал ей направление на работу в номер Шовкуненко, комната была наполнена звучанием быстрых аккордов. Надежда догадывалась: на манеже репетирует жонглер. А за окном в это же время был виден базар. Разве могла Надежда тогда подумать, что рынок со всей его деловитой сумятицей всего лишь через два года будет играть большую, трудоемкую роль в ее жизни.

Теперь в ее жизни не будет второго и семнадцатого числа, что все выделяют в каждом месяца: зарплата! Теперь ее зарплата — это базарный день, выручка. Говорят, здесь платят с выступлений. Чем больше, тем лучше, если же нет — катастрофа. Впрочем, она и сама еще не знала, как обернется жизнь в передвижке.

12

С передвижкой разъезжало девять человек. Пятеро из них считались артистами. Кто они и как попали к Пасторино, Надя не знала. Пока она познакомилась всего лишь с двумя клоунами. Арефьев — старик, с плешивой головой, похожей на луковицу. Говорил он тихо и порой невнятно. Но зато, когда кричал, возбужденно помахивая руками, голос его становился моложаво-звонким. Здесь же с ним в одной комнате находился его партнер. Высокий, черноволосый, с нервным бледным лицом и гибкими девичьими кистями рук. Звали второго Михаил Шишков. Он сидел в плохо освещенном углу, изредка покашливая. И только когда вышел, чтобы подсесть к столу, Надежда заметила, что он молод: лет двадцать восемь, не больше. Надежду поразили глаза Шишкова: в них уживался огонек неутоленного озорства с проницательной житейской мудростью.

Шовкуненко, разговаривая с Арефьевым, называл его «дядя Август». И Надежда понимала, что они знают друг друга много лет.

— Маху ты дал, Григорий. Из искусства да в такую яму. Трудновато будет… — Арефьев оторвал клочок газеты, расстеленной на столе, и стал сосредоточенно сворачивать самокрутку. — Не понимаю! Какая разница — работать на малой или большой площадке? Ведь больше-то ничего не оставалось. Ну, кто я такой без цирка? В матросы идти?.. Был бы лет на двадцать моложе — пошел бы. Обернись, посмотри на нас, артистов цирковых, да на себя. Всю жизнь отрабатывали профессию: артист цирка, а лиши нас стационара, так сразу и земля из-под ног.

У Шовкуненко был такой вид, точно на его глазах сгорело все, что он имел.

— Вы меня простите, отчества не знаю, — Шишков подошел к Шовкуненко. — Были мы с Арефьевым в Бердянске. Хорошо там: фрукты, море, солнце, люди улыбчивые. Один знакомый взял нас к себе. Его постоялец, снимавший на лето дачу, был парикмахер. И вот, не найдя у себя лезвия, я обратился к нему. Он пришел на нашу половину. Разговорились. Я бреюсь. На стене, как и подобает у честных артистов, висит плакат: «Цирк на колесах. Вечер смеха. Клоуны Арефьев — Шишков». В общем что-то в этом духе. Парикмахер поглядел на меня и спросил: «Скажите, вы артисты? Вы тот артист?» И когда я утвердительно и гордо кивнул головой, он печально изрек, глядя на все тот же плакат: «Знаете, тяжело жить без профессии…»

Что-то горькое и обидное было в иронии Шишкова. Надежде не хотелось вступать в разговор. Ей казалось унизительным то, что три человека, три артиста, смакуя, рассматривают плевки на своем, для них святом искусстве. В Надежде росло возмущение. Борцы за искусство там, где нужно, грудью, сердцем встречают бой! Да что же это? Завтра она им докажет. Ей все равно, пусть не большой цирк, а только передвижка, но люди будут смотреть ее одни и те же, свои, советские.

И вдруг ей вспомнился старик, что назойливо сверлил глазами ее и Шовкуненко в поезде. Старик, который потом ночью, когда они шли к базару, принял их, по-видимому, за жуликов. Что ж, если они не смогут отдавать все сокровенное на этом пятачке, а станут только бездушно выманивать от двух до пяти рублей у таких, как старик и тысячи других людей, живущих в глуши, то они действительно жулики, ворующие у народа его веру в искусство.