Арена

Каллен Никки

— Как я? — и они посмотрели друг на друга, словно убили кого-то нечаянно вместе — что будем делать? Словно увидели друг друга на свет…

— Как ты, — повторил Эдмунд. — После заметки о Ричи Джеймсе Гермиона читает не только все музыкальные журналы, она читает почти все газеты, где печатаются объявления, — из-за объявлений о пропавших людях. Она состоит даже в каком-то обществе родственников и друзей пропавших людей, которые жертвуют на частных детективов и билеты на самолет, дежурит два раза в неделю на телефоне доверия; вырезает и собирает все эти объявления, а какие-то, показавшиеся ей особенными, вешает на стену над рабочим столом в своей диво-комнате. Там есть статьи о пропавшей профессорше средневековой литературы, что ушла из парижской квартиры за круассанами к завтраку и не вернулась, ее муж, тоже профессор, средневековой истории, Европы, в отчаянии; о ее ученике, аспиранте, тоже специалисте по Средневековью, он пропал через несколько дней после профессорши, правда, в одной из археологических экспедиций; журналистам просто мозг вынесло подобное совпадение, в газетах печатались такие безумные истории — приплели и фашистов, и святой Грааль; я даже имя молодого ученого помню — Лео Моммзен; и там же, на стене, есть вырезка пятилетней, по-моему, давности — об исчезновении сына одного очень известного режиссера и владельца крупной кинокомпании; пропавший без вести студент университета кинематографии, тоже будущий режиссер, Кристиан Хеллстром, если я не ошибаюсь…

— Не ошибаешься. А что, там была моя фотография?

— Да, была. Ты очень нравился Гермионе, потому что тот же типаж, что и Ричи, — черные волосы, бледное

лицо… извини, я не обидел тебя?

— Нет. — Кристиан прикоснулся к щекам, — правда, я весь заледенел. Ты точно не специально подошел к моей машине?

— Точно. Я не выдам тебя, клянусь, никому не скажу, что видел тебя.

— Это хорошо. А что ты хочешь взамен?

— Ничего. Ты же спас мне жизнь. Но если ты дашь мне совет, будет совсем замечательно.

— Совет?

— Ну да. Я же хочу исчезнуть, как ты, как Ричи; неужели ты не понял?

Над столиком висела хорошая картина: дождливый ночной город, красные и желтые огни, расплывающиеся в каплях, не капли — пионы; узнавалась улица Св. Каролюса. Между молодыми людьми стало так тихо, точно не было никакого кафе кругом, Рождества, шампанского, шоколада; словно они не сидят за столиком, а идут по воздуху, сказочному пространству, нарисованному Миядзаки: звезды вокруг, запах цветов и музыка еле слышная, вызывающая слезы, — «Вальс цветов» Чайковского.

— Это работа Сатина Богарне, я его знал, — сказал Кристиан, — очень давно, он учился на художника, у него все в семье художники, трудно стать кем-то другим, но он передумал, ушел учиться на инженера и строит теперь корабли; настоящий человек, красивый, длинноногий, широкоплечий, из книг Джека Лондона словно. Странно, почему тебя не отдали учиться в художественную школу? — прибавил он. — Не представляю тебя в военной академии: упал-отжался; хотя форма тебе идет.

— Мне все равно, — наморщил нос Эдмунд. — Это же не настоящая жизнь. Знаешь, я живу как тело; будто у меня есть тайна, вторая жизнь — словно я мальчик из приличной семьи, который на самом деле герой комикса или Стивена Кинга: он умеет жечь взглядом предметы, двигать их, или у него лезвия вместо пальцев иногда, когда он злится; и нужно, чтобы что-то аномальное случилось, тогда я смогу выбраться из замка, спуститься с горы или спалить весь город — стать настоящим, живым… Это пафосно?

— Нет, — сказал Кристиан, — только моя история совсем другая. Я боюсь, что не смогу тебе помочь. Ты влюбился в девушку и понял, как ты хочешь жить; но хочешь уйти от нее, чтобы начать жить. А я исчез, чтобы быть с девушкой, в которую влюблен. Это куда пафоснее, почти Гомер, — и засмеялся. Эдмунд тоже почувствовал, как ему стало легко, когда не осталось тайн.

— А ты не встречал Ричи Джеймса? А то у меня целая теория, что все добровольно исчезнувшие общаются, что это заговор такой, общество масонов; у них есть свои места, где можно получить помощь материальную, общение; нет?

— Нет, — улыбнулся Кристиан. — Я не видел Ричи Джеймса, хотя знаю, кто он такой. Он исчез, когда я учился в школе и был как ты, как Гермиона, мы обожали такую музыку и такие истории. У меня, наверное, те же диски, что у Гермионы; когда я ушел из дома, они все остались там, в прошлой жизни, и я все искал и докупал; я до сих пор слушаю брит-поп. Ну и еще оперу.

— Ужас, — сказал Эдмунд. — А где ты живешь? Снимаешь? Ты же шофер, не очень-то богатый парень, ты сам сказал.

— Квартиру я купил предусмотрительно, это правда, на имя нашего старенького управляющего — он единственный знает, куда я пропал. Я звоню ему иногда, он рассказывает, что с мамой, с папой, с сестрой, как их здоровье, дела… Это очень больно.

— Ага, значит, ты готовился, чтобы пропасть?

— Да, я возился целый год.

— Так кто же эта девушка? Такая же классная, как Гермиона?

— Думаю, да. Когда я слушал твой рассказ, то понял, что они похожи: в них столько силы и страсти, столько материального, они так любят жизнь; знаешь, все эти штучки, которые, собственно, жизнь и есть: горячий шоколад, блинчики с бананами и шоколадом, маленькие кофейни, дождь и красивый зонтик — у моей девушки он с картиной Ван Гога, той знаменитой, «Терраса кафе ночью»; ее зовут Лив. Моя история — коротенькая повесть Кейна или Маккоя, в мягкой обложке, черно-белое, безысходное. Мы с ней встретились в книжном магазине, очень похожем на тот, в котором ты хотел бы работать, — с деревянными стеллажами и стенами, картины повсюду, очень хорошие зимние пейзажи, сияющие такие, художник по фамилии Клевер; и настоящий камин, и кресла для читающих; был поздний вечер, я ехал с лекций; я учился тогда на втором курсе; мой отец очень поддерживал меня, считал, что я действительно талантлив, пригласил меня ассистентом в свой новый фильм, легкий, смешной, рок-н-ролльный мюзикл об уличных бандитах, стильных, на мотоциклах, актеры все сплошь почти мальчишки и девчонки; мы очень дружили с главным героем — Венсаном Винсентом, может, слышал? — Эдмунд отрицательно мотнул головой. — А, ну да, ты же видел всего одно нормальное кино; он шикарный актер — был, он умер, я уже пропал тогда, прочитал в газетах — он выбросился из окна. Венсан был гений — люди боялись дышать, когда он просто шел, садился на стул, курил, гасил окурок о каблук, — таким плотным от эротики и выразительности становился воздух, как черничный пирог; кстати, тоже сирота — из приюта; он играл в кино с детства; мы много разговаривали; я мечтал снять свой первый фильм с ним и еще с одним парнем — Оливером Рафаэлем, моим однокурсником; не человек, а последняя фантазия — Хоул из «Ходячего замка», высокий, тонкий, развевающиеся черные волосы, огромные глаза, черты лица полудевичьи; он все время танцевал и читал; не знаю, какой он актер, но красавец невероятный; я мечтал снять с ними «Преступление и наказание», сумасшедшее такое, где все были бы влюблены в Оливера — Раскольникова, где его красота — роковая движущая сила и сам он раздражается из-за того, что мир не подчиняется ему просто так, и оттого убил бы старуху, — потому что она мерзкая, страшная и презирает его за красоту; Венсан играл бы его друга — Разумихина… Вот такой я был — юный, полный планов, писал сценарий, слушал рок-н-ролл и брит-поп, работал и учился допоздна; этот книжный был круглосуточный — я шел между полок и искал «Ночной полет» Сент-Экзюпери, мне вдруг захотелось его почитать, тоже придумать что-нибудь: молодого летчика, обреченного, красивого, черно-белые кадры хроники, дрожащие, падающие самолеты, взрывающиеся города, музыка Muse повсюду; и увидел ее — поверх книг, с той стороны стеллажа, она тоже увидела меня и улыбнулась — поверх книг; она стояла и читала «Тайный дневник Адриана Моула», удлиненное тонкое лицо, как с картин Гейнсборо, черные ресницы, черные брови, черные длинные волосы, ниже пояса, — и ослепительно-белая кожа и пухлые алые губы; просто Белоснежка — снег, кровь и черное дерево, такой монохром; одета она была просто — в черный облегающий свитер и темно-синие джинсы. Я был потрясен ее красотой, сказал: «Боже, вы просто симфония Сибелиуса»; она засмеялась — так мы познакомились; потом шли вдоль полок и называли свои любимые книги. Я сразу все-все ей рассказал про себя, она — кое-что: имя — Лив Адэр, и на кого учится — на юриста, и что живет с кучей родственников, и это ужасно; поэтому она проводит много времени в этом книжном и в библиотеках — просто чтобы побыть одной. Мне сразу захотелось жениться на ней, купить ей дом — настоящий особняк, как у Матильды Кшесинской, в мраморных колоннах, в лестницах с резьбой, с полами из редких пород дерева, с антикварной мебелью; я довез ее до дома; «красивая машина», — сказала она; это был «Майбах Цеппелин», он стоит целое состояние, мне подарили его, когда я поступил в университет — сам, без взяток, все экзамены на «пять», — а там, помимо собеседования и творческого экзамена, где могло помочь имя папы, еще были история, язык, литература — довольно жесткие; и вообще я обожаю винтажные автомобили, читаю о них, езжу на выставки и аукционы — такое увлечение, как кто-то читает все о Древнем Риме или собирает рождественские открытки с домиками или виниловые пластинки с классикой…

— Или богемское стекло, — сказал Эдмунд. — Или все издания «Молота ведьм». Твое такси — еще одна твоя машина?

— Да. Шикарная, правда? «Ситроен-11», гангстерский автомобиль. Я купил ее специально

для… Подожди, не обгоняй, дай я расскажу нормально. Я довез ее до улицы, которую она назвала, получил поцелуй в щечку — ароматный, как земляника, но ни телефона, ни свидания. «Не нужно», — сказала она; «я тебя чем-то обидел?» «нет, — ответила Лив, — напротив, ты слишком хорош, чтобы быть реальностью, — знаешь такое?» Я не знал, не понял, ужасно разозлился и всячески пытался ее забыть — честно сказать, это сложно: она ведь самая красивая женщина на свете; прошло так много времени — месяц, нет, чуть больше, — месяц и одна неделя; я уже не помнил черты ее лица, но помнил, что она прекрасна; у меня все разболелось внутри за этот месяц, я даже пил обезболивающее, будто это зуб; все время слушал одну и ту же песню — «Falling Down» Duran Duran; ее крутили почти по всем радиостанциям — от «Радио-любовь», самого попсового, до «Тумана», где у всех диджеев мания самоубийства; придумал нашу вторую встречу: о чем мы будем говорить; как она, наконец, расскажет, что любит — ванильное мороженое с шоколадной крошкой, фильмы Вуди Аллена, просыпаться рано утром и кататься на велосипеде по рассветным улицам; как я приглашу ее в итальянский ресторанчик, где у меня знакомый повар — он готовит народную кухню, для рабочих и крестьян, большими порциями, с огромным количеством масла и зелени, и она не будет худеющей девушкой, а оценит; потом отвезу на море — на какой-нибудь остров, где очень-очень мало людей и самые красивые в мире раковины: завитые, как локоны Венеры на картине Боттичелли, бело-розовые, перламутровые, с серебристыми вкраплениями, будто слюда; думал, какую роль мог бы дать ей в кино — в черно-белом, классический нуар, что-нибудь по Рэю Чандлеру, длинные черные платья с вырезом на спине и прозрачные пеньюары от Лагерфельда; представлял что-то совсем безумное: что она полюбит меня, что она прекрасная и чудесная, само совершенство, тоже любит читать, как и я; и как мы будем жить вместе сто лет, заведем детей; иногда мне казалось, что она уже моя, живет со мной, и я становился уверенным, лихорадочно веселым; и вдруг земля притянула меня к себе: двоюродный брат пригласил на вечеринку — «чисто мальчишескую, — предупредил, — не вздумай приводить девчонок, там их будет полно — мой друг женится»; «а книжку можно взять?» — он хохотал так, что опрокинул на себя свой эспрессо. Чтоб он им подавился тогда и умер в страшных, как от бубонной чумы, мучениях. Я пришел — честно сказать, такие вечеринки часто бывают у состоятельных мальчиков — это ты нестандартный состоятельный мальчик; мне постоянно жалко времени; но они постоянно происходят; и я пришел — подумал, наверное, это то, что нужно, когда влюблен в несуществующее, в собственные придумки. Девушки там оказались очень красивые, рыжие, блондинки и черноволосые, в кружевном нижнем белье, чулках и на высоких каблуках, — такой классики я уже сто лет не видел, даже в видеоклипах; «я нашел, — хвастался брат, — наконец-то открыли приличное агентство — никакого шантажа — классные девушки, одеваются в горничных девятнадцатого века, в черный латекс, в монашек — во все, что попросишь, и танцуют, связывают, мешают коктейли, делают массаж с аромамаслами»; и там была Лив…

Эдмунд ахнул, будто наступил на краску разлитую, красную, в новых ботинках, и испугался не за обувь, а что не краска — кровь.

— Н-да, — Кристиан закурил и стал похож на персонажа из своего неснятого нуара — на самого Марлоу: очень молодого, очень печального, когда блондинка умерла, и только дождь и бар для одиноких, — там была Лив… Такая красивая… вся в черном кружеве и красных чулках… Я увидел ее, а она увидела меня, мы сделали вид, что не знаем друг друга; я ушел в спальню с другой, блондинкой в белом… Я нашел Лив через это агентство — приехал на своем «Майбах Цеппелине» в рабочий квартал у реки, дворы полны зелени и детей, одиннадцатый этаж, подъезд весь разрисован, и лифт — кто-то написал там серебристым маркером: «Вера в звезды, в числа, пожалуй, и означает слияние разума с магией» — это из Томаса Манна, «Доктор Фаустус», так просто эту книжку не прочитаешь — от скуки, в поезде или метро там, — ее читают, наверное, только бедные филологи по программе; я подумал: на этом лифте кто-то из другого мира ехал — из моего; на площадке запах жарящейся картошки и рыжий кот — он сразу кинулся обтираться о ноги; я позвонил, дверь открыла толстая женщина в полосатом фартуке, кот радостно нырнул в квартиру; «вам кого?» — спросила женщина; «Лив»; «Ли-ив! — трубно закричала она в глубь квартиры. — К тебе хахаль!» — и та вышла из этой раскаленной глубины, в домашнем платье в горошек, детском совсем, коротком-коротком, ноги босые, и густо покраснела. «Что ты здесь делаешь?» «нашел тебя» «зачем?» «влюбился»; в машине у меня лежал огромный букет роз: белых, розовых, с алыми прожилками, только-только из оранжереи, с капельками росы на лепестках; я надеялся, что заберу ее отсюда, увезу — на край света, где пляж и горы, и домик с камином, креслами и библиотекой; но она отказалась — ехать, вообще сесть в машину, взять букет; надела балетки — черные, в белый горошек, с бантиками, девочка из черно-белого фильма в ожидании принца; и мы шли просто по улице — облетали тополя, я все время чихал; она рассказывала: что она из бедной семьи, что у нее никогда не было своей комнаты, что она единственная окончила школу, поступила в университет, причем на что-то невообразимо сложное — международное право; и учится уже на третьем курсе — на «отлично», получает стипендию, староста группы; что она обожает Набокова, писала свою первую курсовую по делу Гумберта Гумберта — теоретическому, перевела право того штата с английского языка; научный руководитель, старенький профессор, был ею очень доволен, и теперь они вместе пишут работы именно по литературным судебным делам, собираются выпустить целую книгу; «иногда я чувствую себя гением», — она рассмеялась, но Кристиан увидел: она действительно счастлива, когда говорит о книгах; что же до агентства самых красивых девочек по вызову — это обратная сторона луны, амбиций Лив: она любит покупать одежду, диски, цветы, книги, ходить в хорошие места…

— И только поэтому? — подпрыгнул Эдмунд.

— Однажды она спала с мужчиной — богатым; может быть, даже с моим братом, кто знает; его жена отдыхала на море вместе с няней и детьми, он привез Лив к себе домой; ванная была фантастической: в полу — огромная ванна, в форме раковины, словно бассейн маленький; вокруг светло-коричневая плитка, колонны миниатюрные, и стены все расписаны под фрески греческие; потом она вернулась домой — в четырехкомнатную квартиру, что немыслимая роскошь по меркам рабочего квартала; а в ней и вправду куча родни — братья, сестры, у всех свои дети уже; Лив самая младшая; она стащила соль из той греческой ванной, но ванну принять дома так и не смогла — постоянно стоят тазики с замоченным бельем; или висит уже постиранное, капает на голову, или кто-нибудь начинает ломиться с дикими воплями: «чего ты там расселась? одна, что ли?» «И я сказала сама себе, как Скарлетт: больше никогда в жизни я не буду мыться в ужасной ванне и ходить в ужасный туалет», — она сама смеялась, и я не поверил, что хорошая ванная комната так важна для красивой девушки. Схватил ее за руку и сразу предложил все ванные и душевые на свете — но она расплакалась тут же, сказала, что даже если бы я появился тогда, когда еще ничего не было, кроме желаний, — она бы и то не согласилась: слишком хорош я для нее; все бы думали, что у нас брак по расчету; а сейчас она все слишком испортила в своей жизни, чтобы портить еще и мою; «никогда, — сказала она, — никогда я не буду с тобой…» Ах, если бы ты видел ее, Эдмунд! Какая она красивая! Будто королева эльфов — такая сказочная, неестественная у нее красота, порой она даже кажется уродливой из-за этой нечеловечности. И в моей любви, наверное, тоже есть что-то неестественное — что-то от проклятия, колдовства, приворота отравленных яблок, вина… Я думал целый год, не видел ее целый год, пытался даже покончить с собой: лег в ванну и надрезал вены; когда мне стало плохо, вдруг подумал: я же ее не увижу теперь никогда-никогда, в аду мы окажемся в разных кругах-этажах; я представлял ад черным дворцом со стрельчатыми окнами и полом в черно-белую клетку; круги — это этажи — представляешь, жить на разных этажах… уфф… еле вылез, перевязал запястья и на следующий день бегал у отца на съемках как ни в чем не бывало; но любовь не уходила, выкручивала мне внутренности, словно рак какой-то; однажды у меня даже загорелась постель — от моих раскаленных мыслей; я говорил и говорил сам с собой — что мне нужно; и сказал сам себе, что мне даже не нужна ее любовь — просто видеть ее хоть иногда, ехать вместе в машине, молчать, слушать радио…