Арена

Каллен Никки

Она вздохнула, протянула ему открытку, а он надел ей на палец кольцо. Оно было как раз, но Берилл не любила кольца и решила, что будет носить его на цепочке, как Фродо. Джеймс ушел, а она вернулась к коробкам и полкам, и Эрик забылся ей…

В городке только и разговоров было что про мост. Про опоры — какой длины они будут, если будут, ведь у этой пропасти непонятно где дно; да к тому же туман, который поднимается по утрам, мешает работе, а от специальных химикалий, растворяющих туман, он, наоборот, становится только гуще; про то, что до приезда Эрика Рустиони мост привезли готовый — на вертолете, и сразу попытались его поставить, и он рухнул с того края, где Большой город, буквально через несколько минут, и полетел в расщелину, как игрушечный, как в вестерне карета, переворачиваясь и разваливаясь на лету; и что приехала целая команда скалолазов, они должны перелезть на ту сторону, но боятся: все их снаряжение падает в пропасть, потому что тот берег отталкивает любой металл; и что Эрик Рустиони сел на Краю, на пледе, рядом со своим домиком-башней, и просидел так день и ночь, куря длинные крепкие темно-коричневые сигареты, погруженный в созерцание и размышление, будто пытался услышать Большой город; «я тоже так умею, — подумала Берилл, — слушать Большой город»; а потом начал кидать в тот берег камни и все, что под руку подвернется, точно обезумел; об Эрике вообще говорили больше всего: откуда, кто он, какой красавец и умница; он сын знаменитого иллюзиониста и супермодели; рос на гастролях с отцом, смотрел, как делаются сложные номера, например исчезновение

Эйфелевой башни или полет отца над залом в десятки тысяч человек; и захотел стать не иллюзионистом, а инженером; рассказывали о том, что он ученый наподобие средневековых: изучает звезды, травы, камни и металлы и изобретает не просто предметы, а чудеса; и что люди в команде у него тоже необыкновенные: их всего четверо, а с Эриком — пятеро; один из них, говорят, умеет летать; второй чувствует металлы, разговаривает с ними, плавит или сковывает одним прикосновением; третий управляет погодой и может подчинить себе туман; четвертый все знает о растениях, камнях и земле — может вырастить за день розовый куст и сосну высотой с грот-мачту; и если они не построят мост через расщелину, то уже никто, и тогда Большой город точно погиб. Последнее, что услышала Берилл, — Эрик все еще сидит на Краю; она зашла в «Звездную пыль» купить еды: они с Сибиллой ничего не готовили уже дня три, поскольку им пришел большой заказ — гобелен тринадцатого века с Успением Святой Девы, из очень старинного монастыря, где хранилось одно из уцелевших платьев Девы; монахиня, которая вышивала этот гобелен, была слепой, но ясновидящей, и рисунок оказался сверхъестественной красоты: когда они с Сибиллой развернули гобелен — вздохнули от восторга, хотя вещь была в ужасном состоянии; «представляешь, — сказала Сибилла, — она вышивала это и видела их, как если бы рисовала с натуры, с человека, сидящего напротив, или с реальных событий, на которых побывала; она видела, как ее хоронят, видела Деву в гробу, какая она прекрасная и спокойная и какое на ней платье, и покрывало, и цветы вокруг…» Гобелен требовал частичной реставрации — чистки и замены ниток; но, помимо восстановительных работ, монастырь заказал новую кайму, золотую, и новое покрывало Деве — тоже золотое. Сибилла вздохнула: ей нравился оригинал, темно-синий, цвета вечереющего летом неба. За этим гобеленом они провели три дня, не разгибаясь, питаясь тем, что было в холодильнике и буфете: бутербродами, джемами, кашами, фруктами; но сегодня Сибилла села за кайму, в своей круглой, полной солнца и сияния комнате, и можно было опять вернуться к книгам, готовке, прогулкам; «мама, чего ты хочешь?» — спросила Берилл; Сибилла, не поднимая головы, ответила: «вишневый пирог из “Звездной пыли”»; от золота лицо ее казалось освещенным лампой; Берилл спустилась на улицу; улицы были полны людей, которых она не знала: рабочих, туристов, репортеров. Она стояла, растерянная, город стал чужим — живым и ярким — и больше не нуждался в Берилл. Потом вздохнула и двинулась к кафе; и услышала там разговоры об Эрике и его команде. Она сразу поняла, что тот, кто умеет летать, — это Джеймс, потому что, когда он был в магазине, он двигался совершенно бесшумно, словно вовсе не касался земли, паркета… Берилл купила не только вишневый пирог; дома вообще же ничего не было — и она пошла в магазин, такой тихий раньше; теперь же в нем было не подойти к полкам с йогуртами и спиртным; Берилл купила молока, хлеба, чая, кофе, какао, масла, зелени, овощей, риса, мяса, цыплят, орехов, белого вина, сметаны, грибов, чеснока, сахара и рыбы. Донести пакеты ей помог один рабочий — в кепке, в комбинезоне; она спросила, как продвигаются дела с мостом; он сказал, что все инженеры ждут решения Эрика Рустиони, но склоняются к висячему мосту, а Рустиони пока сидит, курит и смотрит на Край. Разговор ей дался легко-легко, будто она самая обыкновенная девушка, а не в платье из золотистого шифона и лимонного шелка, с золотым кружевом, и не босиком; она даже улыбнулась и поблагодарила; и стояла и смотрела на пороге на пакеты, и не могла понять тайны: почему, когда она говорит об Эрике и говорила с Эриком, ей было так легко — говорить; были необходимы — голос, слова; ведь в обычной жизни она не умела, не любила, не хотела говорить, не говорила…

А на следующий день она проснулась от криков на улице — будто коронация или революция: «Мост! Мост!» — а ей снился Эрик; на этот раз она стояла в толпе в бальной зале, разодетая в шелк, в цветы, парчовые туфельки жали ноги, а он танцевал посреди залы с другой девушкой — все так же легко, как будто он блик от воды или зеркала, — с незнакомой, черноволосой, как он, с тонкими чертами лица, бледной, как статуя; сердце Берилл истекало кровью, словно порезалось: «он же мой, он должен быть влюблен в меня!» — но он улыбался другой; и Берилл пряталась за шелковыми и бархатными спинами и следила за каждым его движением; а проснулась от криков. Какой ужасный сон, подумала, надо его найти, и услышала: «Мост! Мост!» — ликующее, будто над городом летят тысячи воздушных шаров; вскочила, оделась; «мам, что там?» — Сибилла вышивала и не слышала; она словно уходила в другой мир гулять — в мир, полный золота, шуршащих осенних листьев; Берилл прикрыла тихо дверь и побежала в толпу; толпа двигалась в сторону Края, девушка слилась с ней, и они все одновременно вышли к расщелине, как к берегу моря; и увидели Алые Паруса — мост; самый удивительный мост на свете, подумала Берилл; мосты Нью-Йорка на цепях и разводные Санкт-Петербурга она видела на фотографиях, но такого не встречала; такой мост мог нарисовать красивый молодой художник, оформляя чью-то книжку, совершенно сказочную, полную замков, вампиров, драконов, ведьм, а главный герой вовсе не из этого мира, а из другого — обыкновенного, как и мальчик-художник: обыкновенный парень, который любит группы Muse и Arctic Monkeys, ходит на рок-концерты, сам играет на бас-гитаре в группе еще со школы, любит сидеть и ждать кого-нибудь из друзей в кафе наподобие «Звездной пыли», есть там пироги, пить капучино с шоколадной крошкой и корицей, учится на астронома, читает конспекты по высшей математике и Олдиса одновременно; и вот однажды он собирается в университет, проспал, а первая пара — семинар очень важный; он носится по квартире, весь в пене для бритья, «Нивея» для чувствительной кожи, с ромашкой, в пижаме смешной, в снежинки, в дверь звонят, он открывает и видит невозможной красоты девушку в средневековой одежде, в плаще до пола, с остроконечным капюшоном, — она принцесса из другого мира, ее королевству нужен король, ей нужно выйти замуж, иначе ее земли завоюют Темный Властелин и соседние короли; ей показывали портреты всевозможных королей, принцев и герцогов, они сами приезжали, устраивали турниры, и балы, и охоты, и серенады пели, и дарили драгоценные камни, но никто ей не понравился; и тогда старый колдун, ее крестный, показал ей в хрустальном шаре его — этого мальчика; и она влюбилась в него с первого взгляда; и прошла сквозь миры, хрупкая и сильная, как лед; и он уходит с ней в ее мир; и там есть такой мост, в том мире, по которому едет их карета в их замок, — металлические балки, заросшие розами… Такой сказочный был этот мост, не совсем еще мост — самое его начало; высокий, словно не в сторону Большого города, а в небо, лестница для ангелов; сквозь толстые и тонкие ветви и густую разноцветно-зеленую листву сверкали цепи и железо; на ветках сидел молодой человек и варил шов, искры рассыпались во все стороны; а второй, на соседней балке, перевязывал маленькие ветки белыми тонкими лентами; сам Эрик, в рубашке белой, приталенной, незаправленной, в хороших узких темно-синих джинсах, в длинном развевающемся пальто-сюртуке, взъерошенный, кинозвезда просто, стоял в окружении рабочих и объяснял им что-то; «он собирается вырастить мост, — сказал в толпе, за спиной Берилл, какой-то журналист, — как дерево… и это гениально; ведь тот берег отталкивает металл… а этот мост не сможет — он просто врастет в берег»; Эрик поднял глаза и увидел Берилл в толпе, такую яркую, словно

она одна стояла на Краю; она была в белом-белом атласном платье, с серебряным узором, белые волосы сияли, как лунный свет; он прошел сквозь рабочих, сквозь толпу, и все расступались перед ним — высоким, стройным, королем.

— Здравствуй, — голос его был как опера Масканьи — что-то абсолютно восхитительное, как горячий шоколад и звездное небо, — как тебе мой мост? Или ты все равно не веришь и видишь другое?

— Я не ясновидящая, — сказала она; лицо у нее было тонкое и строгое, словно она не улыбалась никогда; словно всю жизнь ей приходилось воевать и судить; только крыльев ей не хватало за спиной, огромных, сверкающих, точно снег.

— Какое счастье, что ты есть, что я тебя не придумал и что ты не порождение тумана, — он снял пальто и накинул ей на плечи, — ты пообедаешь со мной?

— Где?

— Где захочешь. Только здесь, на Краю, пикник не получится: теперь здесь толпы народа…

— Теперь здесь строят мост. Как корабль. Как новый город.

— Да, — он обнял ее, будто они помолвлены, и поцеловал в макушку, и ей стало тепло, — его будут строить все время, растить — ночью станут светить прожектора; извини меня, я разрушил твой мир…

— У меня есть еще много интересного в шкатулке, — ответила она и взяла его за руку; и повела — по городу, по своей улице, показала церковь Святого Себастьяна, он улыбнулся, вспомнив, что она сразу назвала его святым; показала кафе «Звездная пыль», потом свой дом — он был трехэтажным, с красной крышей, с узкими стрельчатыми окнами с красивыми ставнями, с картинки — средневековый чешский городок; и по краям, вместо углов, башни; «похоже на мой дом, — сказал Эрик, — люблю башни: они меня вдохновляют, кажутся воротами в другие миры» «моей маме тоже нравится; у нее круглая комната, и в ней необыкновенно много света — ей нужно, она вышивает золотом»; они вошли в квартиру — было тихо, только голоса с улицы; Берилл постучала в дверь круглой комнаты: «мама, ты будешь есть?» — никто не ответил; Берилл открыла дверь: в вышивальной Сибиллы не оказалось, она спала в своей спальне; Берилл запустила Эрика в круглую комнату и показала ему гобелен.

— Я его видел, — сказал Эрик удивленно, — я был в часовне, где висел этот гобелен; совсем маленьким мама возила меня по всяким святым местам, где есть вещи Девы; потому что мне все время снились плохие сны… я помню его… он ужасно выглядел, а теперь как новый… словно его только сейчас делают…

— Тебе нужен был мишка-засыпайка, чтобы сны не снились плохие.

— А что это?

— Плюшевый мишка в ночном колпаке и с подушкой в лапах… я тебе сошью… — она погладила его по волосам, черным и таким нежным, что хотелось пропускать сквозь пальцы, как фасоль, крупу; некоторые так делают, потому что пальцы чувствительные, от удовольствия можно даже потерять рассудок; Берилл закусила себе губы, а он даже не заметил, улыбнулся только на прикосновение. Потом она привела его на кухню: круглый стол, плетеная лампа над ним, вместо табуреток и стульев — кресла, черные, бархатные, потертые; сварила какао, достала из холодильника салат из курицы, винограда, кукурузы, зелени, оливок, грецких орехов и подогрела тефтельки и пирог с яблоками, мандаринами и сахарной пудрой — это они уже сами с Сибиллой пекли, по бабушкиному рецепту; посуда вся была глиняная или деревянная, дорогая, а кастрюли — стеклянные, только чайник обычный — зеркальный, со свистком; Эрик рассматривал квартиру — очень простую и очень уютную, в которой можно прожить всю жизнь, никуда не уезжая: много ламп, будто их кто-то коллекционировал, много старинной мебели, за которую в столичных антикварных лавках дрались бы, а здесь в ней жили — везде небрежно лежали расшитые подушки, одежда; в настоящем вольтеровском кресле в гостиной спала пушистая белая кошка; «соседская, — сказала Берилл, — но соседи уехали недавно в Большой город как раз накануне, когда он погас… и бросили ее; мы ее забрали; она всегда нас очень любила, родила в прошлом году в этом кресле семь котят», стол эпохи Людовика XIV был весь в пятнах от горячих кружек и тарелок; и всюду книги — стопки книг — самых разных: романы английские, альбомы по искусству, мемуары и автобиографии, пьесы и трактаты, сказки и фантастика; несколько старинных, в коже с тиснением, с потемневшими золотыми уголками, и все на старофранцузском и провансальском; «это месье де Мондевиля, про танцы»; Берилл села и поставила босые грязные ноги на одну из стопок для удобства; Эрик ел и смотрел на эти ее ноги, изящные, маленькие, как у японки; когда он допил какао, Берилл опять взяла его за руку — Эрик чувствовал себя Алисой в стране Чудес; она показала ему свою комнату, тоже в книгах, старинную кровать с балдахином — это «прапрапрапрабабушкина»; а потом подошла к узкой и высокой, в ее рост, картине: святой Себастьян в окровавленных доспехах, черная прядь волос на глаза, розовые губы — Киллиан Мерфи из «Ветра, что качает вереск»; что-то нажала, что-то щелкнуло — картина оказалась потайной дверью — а за ней притаилась еще одна комната, маленькая, вся в шкафах — резных, черных, розовых, золотистых, красных; на полу лежал мягкий черный ковер, словно земля в лесу, и воздух здесь был сухой, мягкий, и лампа на цепочках, круглая, неяркая, точно вечер.

— Что это?

— Хранилище, — Берилл стала открывать дверцы шкафов: везде лежали ткани, кружева, золото, серебро, жемчуг и топазы для вышивания; все сверкало и переливалось, будто сокровищница дракона. Она распахнула руки, словно хотела обнять это все. — Красиво?

— Невероятно; это и есть твоя шкатулка?

— Одна из, — Берилл вытянула с полки кружевную белую ткань, прошитую серебром. — Она кажется жесткой из-за серебряных нитей, но потрогай — сама нежность, — Эрик коснулся материи.

— Правда, как трава летом, ночью.

— Это я купила — я мечтала о ней ужасно долго; отреставрировала один гобелен, не такой сложный, как этот, с Успением; этот старый, а тот был просто в копоти от свечей; и меньше намного, с флаг величиной; на гобелене был Иисус — подросток, таких изображений очень мало в мире; он смотрел прямо на меня, пока я чистила нитки, и улыбался: он держал в руках книгу, будто оторвался на мгновение взглянуть на меня, через века, через Вселенную, на самом интересном месте; приключенческая, наверное, книжка, про каких-нибудь пиратов, ведь тогда уже существовали пираты; он был рыжий, кареглазый, красивый, как один из братьев Фелпс; это были мои первые деньги — за гобелен; и я купила себе книг и эту ткань.

— Ты хочешь сшить себе платье?

Она схватилась за голову.

— Ты что, нет, конечно! Это же святотатство.

— А что с ней делать?

— Танцевать, смотреть, накидывать на плечи, лежать, трогать, — она вытащила весь отрез и положила на ковер; и стала кружиться в этой крошечной комнатке, будто под снегом, и вытаскивала еще и еще ткани: дорогой муар, крепы, тафта, бархат шанжан, ткани гофре, гипюры, шелк-крэш и бархат-деворе, жаккарды с вытканными рисунками — разноцветные, переливающиеся, целый ворох; вальсировала с ними, бросала их на ковер и потом упала сверху, как в стог сена; и постучала ладонью рядом — ложись, мол; Эрик улыбался и смотрел на нее сверху.

— Ты совсем еще девчонка, и я тебя совсем не знаю. Я даже не знаю, как тебя зовут.

И он был такой красивый, такой безупречный: прямой нос, твердый подбородок, завитки волос возле ушей и шеи, и щетина эта идеальная, фотографическая, и зеленые глаза с блестками, казавшиеся в сумраке комнаты совсем черными, и ресницы, густые, как листва, изогнутые, и влажные красивые губы, будто с картины прерафаэлитов, — что у нее заболело все тело, словно она протанцевала всю ночь во сне; он вздохнул и лег рядом, посмотрел ей в глаза.

— Меня зовут Берилл, — сказала она, и он увидел ее имя — сверкающее, как ее сокровища; взяла его лицо в ладони: щеки у него были колючие, но это оказалось фантастически приятно, будто гладить молодой кедр; и поцеловала его; она совершенно не знала, как это делается, только в книжках читала; и ей понравилось, какие нежные у него губы, как у нее самой — когда она смотрела на себя в зеркало, после ванны, и трогала свое лицо, представляя, что это кто-то другой, и тело болело вот так же, как сейчас. Потом у нее закончился воздух, и она отстранилась.