Аргентинец
Шрифт:
Багров разбогател и построил рядом с ночлежкой чайный дом, где босякам бесплатно давали кипятку на две копейки и фунт хлеба; там же была амбулатория и аптечка. Но за свинство из чайного дома гнали взашей. Хочешь выбиться в люди — выбивайся: вот тебе библиотека с простыми книжками, вот училка, которая грамоте научит. А ежели ты скотина и тебе ничего, кроме водки, не надо, так поди и утопись в Оке — жалеть о тебе никто не будет.
Завидев Жору, Багров поднялся, протянул ему волосатую, с утолщенными суставами руку:
— Был
Жора кивнул:
— Был.
— Расскажи.
Багров слушал, не сводя с него маленьких цепких глаз.
— Ничего, народ не выдаст. Сегодня по Нижнему заседания: выносят резолюции против большевиков.
— Кто? — не понял Жора.
— Все: учителя, доктора, чиновники, аптекари, телеграфисты…
— Да что им эти резолюции?!
— А то — по всей стране будет всеобщая забастовка: ни один человек на работу не выйдет. Как государством управлять, если оно тебя не слушается?
Когда Жора собрался домой, Багров вышел его проводить — большой, сильный, пахнущий дегтем и ладаном.
— Эх, кому бы дать денег, чтобы большевиков скинули? — вздохнул он как бы шутя. И серьезно добавил: — А ведь некому.
Жора попрощался, нырнул в дождливую мглу. Дверь позади хлопнула, и на крыльцо снова вышел Багров:
— Поди-ка сюда, — поманил он Жору. Взял за плечи, заглянул в глаза: — Если что-то случится, ты позаботишься о моих? Еленка-то все в облаках витает: у ней стихи да песни на уме. А мать и вовсе…
— Конечно, позабочусь.
Все брали друг с друга обещания помочь. Так, взявшись за руки, переходят топи. Так всем миром тушат пожар.
Глава 12
1
El cuaderno negro, черная записная книжка
Чернил нет, остатки конфисковал представитель квартального комитета: ходил по домам и плакался — им надо справки выписывать, а нечем. Я не посмел отказать, так как комитетчик обещал саботажникам страшную кару, а именно запрет на чистку выгребной ямы.
Буду писать карандашом.
Официальное объяснение государственного переворота звучит примерно так: Временное правительство нарочно затягивало созыв Учредительного собрания, и большевикам пришлось взять власть в свои руки, чтобы обеспечить и выборы, и успешную работу депутатов. Посмотрим, что выйдет из этой затеи. А пока не работает ничего, кроме увеселительных заведений и рынков. Железная дорога бастует, на предприятиях бесконечные митинги — во славу или осуждение революции. Люди ходят на службу только для того, чтобы погреться в толпе.
Большевики заключили с Германией перемирие. Теперь, когда они предали союзников по Антанте, у немцев появился шанс на победу в
Лично для меня революция ознаменовалась двумя пропажами.
Пропажа № 1 — Матвей Львович исчез в неизвестном направлении, и, кажется, вместе с кассой Продовольственного комитета. Нина боялась, что он за ней вернется, но мы переоценили масштаб его страсти.
Пропажа № 2 довольно неприятная: мои деньги в Аргентину так и не ушли. Впрочем, достоверно это неизвестно, потому что с конца октября ни один банк не работает. Снять со счета ничего нельзя, жалованье не выдается, на что люди живут — непонятно. Все проедают то, что осталось по карманам, в том числе и новоявленная власть. Некоторое время она ждала, что вспыхнет мировая революция, капитализм исчезнет сам собой и нужда в деньгах отпадет. Не знаю, что происходит за границей, но у нас вспыхнул только склад медицинского спирта, осажденный «верными сынами трудового народа». Дивное зрелище эти сыны — в расхристанных шинелях, в одной руке маузер, в другой — чайник с пойлом.
Но в Кремле подобрались решительные и неунывающие ребята: когда весь спирт был выпит, а гречка из разгромленных провиантских складов съедена, большевики направились по банкам и вскрыли сейфы. Официально — для того, чтобы проверить, у кого трудовые, а у кого нетрудовые доходы. Неофициально это был обыкновенный налет в духе Дикого Запада. Так что подозреваю, от моего наследства ничего не осталось: оно пошло на нужды революции. Мои вещи уехали в Москву, в портмоне имеется восемьдесят пять рублей.
Все крайне удивились, узнав, что я остался в стране освобожденного труда (вернее, освобождения от всякого труда). Любочка вроде смилостивилась надо мной, грешным, когда я вернулся из деревни, но сейчас она одаривает меня такими взглядами, как бывало смотрели на папеньку осужденные по уголовной статье.
Нина не понимает, почему Любочка не заходит к ней в гости и ее не зовет, а у меня не хватает духу объяснить ей, в чем дело. Саблина жалко: он видит, что его супруга сходит с ума, но чем тут поможешь?
— Тю, псих ляховский! — сказала мне Мариша. — Ведь на последний поезд мог успеть!
Ничего бы не поменялось: застрял бы если не в Нижнем Новгороде, так в Москве. Только там ситуация еще хуже: большевики стреляли по городу из орудий.
Впрочем, никуда бы я не поехал без Нины. Как ни странно это звучит, я здесь счастлив. Все вышесказанное проходит мимо сердца: я иностранец тут — не потому, что у меня аргентинский паспорт, а потому, что нисколько не интересуюсь борьбой за светлое будущее.