Аргонавты
Шрифт:
Когда-то, когда на земле правили боги, а люди были скорее подобны животным, Стикс был всего-навсего мелкой речушкой с бегущей водой. Боги и богини плескались в светлых водах Стикса, ибо и сами были светлы, веселы и беззаботны. Но так продолжалось недолго, лишь до первой слезы, упавшей в шуструю речушку.
Кто знает, чье горе испоганило чистые воды? Обиженный ли ребенок разрыдался на заросшем травой берегу или то плакала девушка, брошенная любимым? Или мать оплакивала свое дитя, скрывшись от посторонних глаз
Мы всегда беззаботны настолько, что, наткнувшись на чужое несчастье, способны растерянно опустить руки. Как тут поможешь? Тем более, чем утешит бегущая вода? И речушка замерла, задумавшись. Быстрые воды остановились, разлившись озером. Озеро зарастало, покрывалось тиной. Воды мутнели, пока не поглотила чужая слеза чистоту и свежесть реки.
Разгневались боги:
– Значит, доставлять нам удовольствие веселым журчанием Стикс отказался? Раз человеческое горе единой слезой остановило течение Стикса, то будет река навечно переполнена людскими слезами.
И повеление было исполнено. Уж давно лишь изредка светлые боги посещают землю, навечно поселившись на ясном Олимпе. Уж давно разучились люди искренно плакать и горевать об утрате, а Стикс, по-прежнему, повинуясь приказу, бурлит черным человеческим горем, прожигая черными водами камни.
Орфей спускался все ниже, пока река не свернула. За поворотом на большом валуне сидел мудрый старик, точно седой ворон, высматривающий добычу.
Что привело живого к старому Харону?
– поднял крепкий еще старик кустистые брови.- Или ты, по примеру иных, ищешь острых ощущений на свою голову? Ступай же отсюда, пока просят добром.
Не для того я пришел,- взмолился Орфей, оробевший от суровой отповеди.
Зачем же, скажи на милость?
Я хочу смерти!
Стоило ли тогда идти так далеко: острый кинжал, яд, да простая веревка привели бы тебя к переправе через мертвую реку куда быстрее!-скупо усмехнулся Харон.
Он-то знал, что игра человека со смертью, эти вечные стенания и призывы древней старухи не более, чем бравада человека, который не в силах поверить, что он, как и прочие, смертен. И не в его власти преддворить своей волей час смерти.
Орфей задумался на минуту: боги наказывают за самоубийство. Но жизнь казалась певцу кошмаром.
И не успел Харон привстать с камня, как Орфей бросился в черную реку. Воды подхватили его и понесли, ударяя о камни. Тело певца крутилось на порогах реки. Намокшая одежда тянула ко дну. Но невидящей мукой сияли глаза Орфея: даже в свой последний миг он думал об Эвридике.
И тогда явился на берег Аид. Повелительным жестом приказал волне выбросить тело певца на прибрежный песок.
Зачем ты помешал мне умереть?
– вскинулся Орфей, угрожая царю царства мертвых кулаками.
Еще не пришло твое
И Аид проникся чужим страданием, молвив:
Я знаю твою печаль! И хоть не бывало еще на свете, чтобы мертвый вернулся к живым, тебе я отдам твою жену Эвридику! Но только условие: ты пойдешь первым, а жена твоя следом!
И тотчас на плечо Аида спустилась голубка с человеческой головкой и лицом Эвридики.
И увидев любимую, пусть в облике птицы, впервые воспрянул Орфей. Подобрал свою кифару и ударил по струнам. Заслушались воды Стикса. Слезы выступили на ресницах сурового Харона. Сам царь мертвых задумался, опустив разящий свой меч.
А Орфей самозабвенно пел о любви, о надежде, о счастье.
Да, ты - великий певец!
– молвил Аид, когда Орфей кончил, опустив инструмент и протянув к голубке раскрытую ладонь.- Мне даже жаль тебя отпускать,- добавил Аид, размышляя, не поторопился ли он с обещанием.
Но слово было сказано, и Аид со вздохом указал на ведущую из подземного царства тропу:
Ступай же, певец! И не оглядывайся: ты и так увидел в моем царстве многое из того, что не положено знать живому!
Кто же оглядывается на предыдущую ночь, когда впереди брезжит день!
– воскликнул Орфей.
И тогда Аид приказал тени прекрасной Эвридики следовать за мужем.
Иди, женщина! Ты так мало знаешь о жизни, но тебе выпало счастье быть любимой гением! Пусть же твоя красота вдохновит певца на новые, еще более прекрасные мелодии.
И Орфей, поклонившись, поправил на плече кифару, надеясь, что немало еще минет лет, пока он вновь увидит угрюмый берег.
И хотя путь наверх был крут и труден, Орфею казалось, что крылья растут у него за спиной. А душа пела:
Моя Эвридика!
Орфей и не приметил, как оказался у самого выхода из подземелий Аида. Впереди брезжил день, и любовь, и надежды.
А вместо голой пустыни простирались в облаке цветения сады. Пронизанные солнцем деревья тянули к небу трепетные ветви. Лазурь была светла и чиста.
Мир улыбался Орфею. И такой восторг овладел им, что не сумел певец сдержаться, остановился. Пальцы нежно коснулись струн кифары, пробежали, прислушиваясь к чуткому инструменту. Новая песнь, песнь жизни и вечной любви, вдруг пригрезилась Орфею. И, как в былые времена, зачарованный околдовавшей певца мелодией окликнул Орфей жену:
Послушай же, Эвридика!
И оглянулся, готовый запеть: блеск влюбленных глаз Эвридики, родное лицо, улыбка - все было знакомым до маленькой морщинки в уголке века, когда жена улыбалась.