Аргонавты
Шрифт:
Но в себе самом он чувствовал некую сущность, которая не была картинкой, ей-то он и следовал, и эта сущность в нем могла иногда говорить,- то голосом матери, то старухи, то богини Геры... И всегда была утешением и надеждой?
Он снова вспомнил свою детскую грезу и увидел между золотых столбиков голубую дорогу в светлых прожилках, которая вела в сердце и тайная тайных цветка, и там - он знал это - обреталось то, что он искал, обреталась сущность, которая не была картинкой. Золотое руно.
Все снова встречали его воспоминания, и грезы вели его, и он снова пришел к хижине кентавра Хирона, там были дети-кентавры, они напоили
Ясон пошел на голос, птичка вспорхнула и полетела дальше, за ручей и потом в глубь бескрайних лесов.
Когда птичка смолкла, и ее не было больше ни видно, ни слышно, Ясон остановился и огляделся вокруг. Он опять стоял в глубине долины, где впервые встретил богиню Геру. Под широкой зеленой листвой тихо текли воды, а все остальное затихло в ожидании. Но в его груди птичка пела и пела голосом матери и посылала его дальше, пока он не остановился у замшелой стены скал, в середине которой зияла расселина, чей узкий и тесный ход вел в недра горы. Золотое руно!
Над расселиной сидел старик, он встал, увидев, что приближается Ясон и крикнул:
– Назад, странник, назад! Это ворота духов. Никто из тех, кто вошел в них, не возвращался.
Ясон поднял взгляд и заглянул в скальные ворота - и увидел теряющуюся в глубине горы голубую тропу, а по обе стороны ее часто сияли золотые колонны, и тропа полого спускалась в недра, словно в чашечку огромного цветка. В его душе запела птичка: и он шагнул мимо старика в расселину и через чащу золотых колонн в тайная тайных голубых недр.
То была мать, в чье сердце он проникал, то был голубой цветок в горах у Хирона - в его голубую чашечку Ясон вбежал легким шагом; и когда он молчаливо шел навстречу золотому сумраку, опять донеслось до него: «Золотое руно, возьми его...» Все, что он помнил и знал, сразу же пришло к нему, он чувствовал ведущую его руку, она была влажная, любовные глаза доверительно звучали над самым его ухом, они звучали точно так же - и золотые колонны блестели точно так же, как все звенело и светилось давным-давно, в его детстве, с приходом весны.
И вновь пришел к нему тот сон, который снился в детские годы,- что он идет в чашечку цветка, и вслед за ним идет и летит весь мир картинок, чтобы кануть в тайные тайных, которая лежит за всеми картинками. Один ты сидишь так спокойно,- вдруг донеслось до него,- ты можешь теперь радоваться. Нет между нами Геракла, и некому затмить твою славу. Нет, не поеду я с вами, если вы не вернетесь и не отыщете Геракла и Полифема.
Это говорил Теламон, верный друг Геракла. Ясон вздрогнул и открыл глаза. Он спал, но ни словом не обмолвился никому о тех пророческих грезах и видениях, приснившихся ему.
Бросился Теламон к кормчему Тифису и хотел заставить его повернуть назад «Арго». Напрасно пытались успокоить его Бореады, никого не хотел слушать разгневанный Теламон, всех винил он, что намеренно покинули они Геракла и Полифема в Мизии.
Вдруг из волн моря показалась увитая водорослями голова вещего морского бога Главка. Схватил он «Арго» за киль рукой, остановил его и сказал:
По воле великого громовержца Зевса остались
Сказав это, снова погрузился в море Главк и скрылся из глаз аргонавтов.
Успокоились герои. Теламон помирился с Ясоном. Сели за весла герои, и быстро помчался «Арго», гонимый дружными взмахами могучих гребцов.
Орфей, расскажи, брат, какую-нибудь историю,- попросил Ясон после того, как улеглись все страсти. Кроме того, ему самому очень хотелось избавиться от томящих душу предчувствий, нахлынувших после странного сна.
И Орфей начал свой новый рассказ.
Глава 12
ПОЭТ
Рассказывают, что один известный поэт в молодости был одушевляем удивительной страстью: изучить все и усовершенствоваться во всем, что хоть как-то имело касательство к поэтическому искусству. Это было тогда, когда он жил еще на родине, был, по своему желанию и с помощью нежно любящих родителей, помолвлен с девушкой из хорошей семьи, и свадьбу должны были назначить очень скоро, на один из дней, почитавшихся счастливыми.
Он был тогда юношей лет двадцати, скромным, с приятной внешностью и обходительными манерами; в науках он обладал немалыми познаниями и, несмотря на молодость, приобрел уже среди искушенных в словесности соотечественников известность несколькими превосходными стихотворениями. Не будучи богат, он мог ждать, что средств у него хватит, тем более, что их умножило бы приданое невесты, а так как сама невеста была и хороша собой, и добродетельна, то казалось - у поэта есть все, что нужно для счастья.
И все же он не был доволен, ибо его сердце переполнялось честолюбивым желанием стать совершенным поэтом.
И вот однажды вечером, когда на реке справляли праздник светильников, случилось, что юноша бродил в одиночестве по другому берегу реки. Он прислонился к стволу дерева, склонявшегося над водой, и видел, как тысячи огоньков, проплывая, дрожат в зеркале реки, видел, как на лодках и плотах мужчины, женщины и молодые девушки приветствуют друг друга, блистая, как цветы, праздничными нарядами, он слышал негромкое журчание освещенных волн, напевы женских голосов, сладостные звуки флейт, а над всем этим он видел парящую синеву ночи, подобную своду храма Афродиты...
Сердце юноши билось сильнее, когда он, повинуясь своему настроению, одиноким зрителем созерцал всю эту красоту. Но как не хотелось ему пойти туда, быть там, наслаждаться праздником вблизи своей невесты и друзей, с еще большей тоской жаждал он принять все это в себя, оставаясь утонченным зрителем, и потом воссоздать в зеркальном отражении совершенных стихов: и синюю ночь, и рябь огней на воде, и радость празднующих, так же, как и томление молчаливого зрителя, который прислонился к стволу дерева на берегу. Он почувствовал, что ни на одном празднике на свете, даже самом веселом, ему никогда не будет хорошо и легко на сердце: что в гуще жизни он останется одиночкой и, в большей мере,- зрителем и чужаком; он почувствовал, что среди многих душ только его душа устроена так, что не может не ощущать вместе и красоту земли, и тайную тягу прочь, свойственную чужаку.