Архетип Великой матери с древности и до наших дней. Сборник исследований
Шрифт:
Гностицизм стал великолепной попыткой перенести основанную на радикальном дуализме и на неразрешимом конфликте между телом и духом эллинистическую антропологию в сферу христианской веры и укоренить ее там. Дуалистический пессимизм не только древней иранской религии, но и библейских сказаний был, так сказать, космическим и социальным. И напротив, греческий пессимистический дуализм больше ограничен в антропологическом смысле: эллинистическая философия и в ее орбите гностицизм видели в вечном споре прежде всего элементы человеческой конституции.
Сходный фон имеет и антропология, именно из нее и взяло начало бурное развитие мариологических теорий. Христос, восстановитель нашей целостности, ни в коем случае не должен быть осквернен плотским загрязнением, самым ярким и отталкивающим выражением которого являются зачатие и роды. Конечно, нельзя вслед за доке-тами утверждать, что существование Христа иллюзорно. Христианская народная легенда «Протоевангелия от Иакова»,
В своем сочинении «Строматы» (VII, 16) Климент Александрийский пишет: «Многие и ныне согласятся, что Мария через рождение Сына стала матерью, и все же последствий материнства не испытала. Ибо, как говорят, по рождении она была осмотрена повивальной бабкой и оказалась девой». Климент Александрийский в истории христианской теологии в эпоху до Константина устранил напряжение между гностицизмом и ортодоксальной точкой зрения. Он описывает Христа как идеального гностика. Уже у Климента Александрийского возрождение вследствие христианского крещения и гнозиса заняло место раннего евангелического мнения о том, что крещеный проходил своего рода посвящение. Но это всего лишь значило, что он по закону записывался в число тех, кто имел право принять участие в будущем прославленном царстве Христа. Но для Климента, который жил в Александрии и был носителем очень возвышенной эллинистической культуры, напротив, главный вопрос жизни заключается в проблеме уничтожения материи в результате победоносного и упорного продвижения духовности. Христос, мастер гнозиса, не может подчиняться унизительным и отвратительным законам грубой материи. Уже гностики представляли его как снизошедшего непосредственно из плероматического мира, а Маркион, который получил совершенно эллинистическое образование, утверждал, что он, явивший благого Бога, который однажды был известен со своим собственным историческим временем, непредвиденно явился на земле, чтобы в Нагорной проповеди известить о послании добра и прощения. Так что Клименту было легко объяснить, что выход Христа из лона матери, в котором он был зачат силой Святого Духа, был чудесным отклонением от привычных законов природы. Под общим давлением требований простонародной набожности и гностической спекуляции вера в девство Марии in partu была официально принята в доктринальное наследие христианства.
Два столетия спустя эта доктрина столкнулась с новыми спорами и испытаниями. Возникшее в четвертом столетии арианство оспаривало возможность приравнивания Бога-Отца и Слова и сделала из Логоса подчиненную Отцу сущность, перворожденную и инструмент творения. Оно таким образом уничтожило тайну триединства и превратило христианскую теологию в чистую метафизику трансцендентности. Ортодоксия восстала против этого: она не могла позволить себе потерять тайну троицы, хотя бы уже из-за требований харизматического управления церкви. Поэтому были предприняты все усилия для поднятия образа Христа на как можно более высокий уровень. В результате он оказался в высшей сфере чудесного и сверхчеловеческого божественного творения. Иларий Пиктавийский, великий западный носитель никейской теологии, который преследовался Константином и был сослан им в Малую Азию, позднее ставший своего рода посредником между восточной и западной церковью (в результате они были снова объединены в рамках никейской веры), имеет точку зрения, которую можно сравнить с мнением Климента Александрийского. Он также был вынужден сражаться, чтобы ослабить влияние сабеллианизма Маркелла Анкирского, который можно рассматривать как мистическую противоположность гностицизму второго столетия, но одновременно с этим он вынужден был принять в свое учение все, что могло служить для того, чтобы поднять Христа до уровня образа, который принимает как можно большее участие в природе и чудесных деяниях Бога. В своем труде «О троице» (III, 19—20) он категорически заявил, что тело Марии никак не пострадало в результате рождения тела Иисуса, поэтому это рождение ни в коей мере не нарушило и не изменило вечное девство Марии. А дальше он проводит параллель между этим девственным рождением: оно как вхождение воскресшего Христа в Сионскую горницу, хотя ее двери были заперты.
Зенон, современник Илария, родившийся вероятно в Африке, но ставший епископом в Вероне, как и Иларий, боролся с арианством. Он также заявлял, что беременность Марии не сопровождалась никакими слабостями и страданиями, которые присущи обычной беременности, и что роды произошли без малейших болей. Зенон представляет веру в то, что тело новорожденного пришло в мир полностью чистым. И когда повивальная бабка хотела убедиться в том, что Мария осталась девственной, она почувствовала жжение в руке, которое прошло только после того как она коснулась этой рукой новорожденного. Любопытство повивальной бабки таким образом
Таким образом учение о духовном Христе отражается в учении о девстве Марии. Зачатие Иисуса стало следствием чудесного оплодотворяющего вмешательства Святого Духа, а его рождение в свою очередь также стало чудом, потому что девственность матери при этом не пострадала. Гностицизм и маркионитство были побеждены ортодоксальной церковью в области космогонии и исторического рассмотрения божественного проявления и поэтому также в споре о сущности самого христианского послания; но они в определенном смысле преодолели свое поражение тем, что обогатили каноническую точку зрения на догмат о девстве Марии. Ведь в возникновение этого догмата свою лепту внесли также требования набожности и страсти к выдумыванию христианских масс.
Можно действительно сказать, что самого развития христоло-гических учений не хватило бы для того, чтобы догматы virginitas ante partum и in partu были объявлены официальными и признаны навсегда, одновременно с этим доктринальные требования получили поддержку от потребностей набожности, прежде всего вследствие все более широкого распространения аскетизма в христианстве после Константина.
Так, после Климента, Илария и Зенона сильнее всего поддерживал вдохновленную гнозисом апокрифической литературы мари-ологию Амвросий Медиоланский: в конце четвертого столетия он был наиболее эффективным заступником организованного аскетизма и стоической этики в рамках христианского воспитания. Амвросий не всегда признавал девство Марии in partu, что отчетливо видно из некоторых мест его комментария в «Изъяснении Евангелия от Луки» (II, 57). Но в его направленном Папе Сирицию в 390 году письме, в котором он сообщает о мероприятиях миланского синода, направленных против Иовиниана — Иовиниан был виновен в том, что он приравнивал девство и брак и таким образом принижал значение девства — он отвергает точку зрения Иовиниана и открыто утверждает, что Мария и после рождения сына осталась девственницей и родила против всех законов природы. Эти аргументы приводятся и в главах 52 и 56 написанного через два года сочинения «De institutione virginis» (О наставлении деве). Важно отметить, что Амвросий приводит эту доктринальную точку зрения, которая противоречит его собственным более ранним взглядам. Эта точка зрения изложена именно в полемике с Иовинианом, который боролся с распространением организованной аскезы. Мы видим, что озабоченность, из-за которой Амвросий теперь занимает противоположную по сравнению со своей более ранней позицией, носит педагогически-пас-торальный характер. Он совершенно открыто подтверждает это в упомянутом сочинении, когда представляет Марию образцом для всех христианских дев, которую они должны наследовать в охранении своего безупречного девства.
Со времени Амвросия непорочное рождение Христа признано всеми христианскими писателями Запада и Востока.
Это формальное признание девства in partu может считаться непосредственной теоретической и практической прелюдией провозглашения Марии Матерью Божьей, Богородицей, которое имело место 22 июня 431 года в церкви Марии в Эфесе. Толпа, которая в тот день в нетерпении собралась перед вратами храма, ожидая торжественное объявление Собора, направленного против Нестория, дискредитирующего Марию, скорее всего состояла из потомков тех жителей Эфеса, которые четырехстами годами ранее под предводительством серебряных дел мастера Деметрия выкрикивали час за часом во время проповеди Апостола Павла: «Велика Артемида Эфесская»! (Деяния Апостолов XIX, 28).
Невозможно ничего сказать о том, насколько в почитании Марии возродился древний культ Девы Артемиды Эфесской, в которой, как представляется, были собраны и смешаны все черты богинь
203
средиземноморского мира, распространенных задолго до явления Христа. Но несомненно, это не случайное совпадение. Ведь великое и торжественное объявление Марии Богоматерью состоялось именно в Эфесе в чрезвычайно важное для развития христологической полемики время, которым были четвертое и пятое столетие от Рождества Христова.
Культ Артемиды, вероятно, пришел в Эфес в седой древности вместе с ионическими переселенцами. Артемида была древней богиней лесов и плодородия, позже ставшей покровительницей девственности и богиней охоты; она, возможно, является слиянием образа древней богини Геи, Матери-Земли, с определенными местными божествами средиземноморских народов! В Малой Азии уже почитался целый ряд богинь, богинь земли, богинь зверей и птиц: Кибела, Ма, Атаргатис и дальше на юг, на сирийском и финикийском берегу, Астарта, в которой проявляются черты египетской Изиды. Сама Артемида Эфесская отличается восточным влиянием, это видно по ее изображениям, по обычаю нанесения себе увечий в ее честь и по некоторым ритуалам ее культа. Историк не может определить, каким таинственным образом, в результате каких подсознательных и неосознанных связей древние ритуалы культов богинь перешли в почитание Девы и Богородицы Марии и снова расцвели в нем; он может лишь указывать на схожесть и отличия.