Архипелаг
Шрифт:
— Она откусит пирату ногу или руку, как белый кит.
— Возможно, и откусит.
— Папа, — Оушен смотрит в синюю ширь, — а мы ведь не умрем?
— С чего бы это? Нет, с нами все будет хорошо.
— Здесь так странно.
— Я знаю.
— Почему земля синяя, папа? Все вокруг синее.
— Не волнуйся, завтра дойдем до островов, и ты снова увидишь зеленые деревья.
Оушен осторожно кивает. Она до сих пор не решила, как ей реагировать на собственное похищение.
— Есть хочешь?
— Да.
— Тогда оставайся здесь
Она кладет крошечную ладошку на румпель — он поставлен в режим автопилота — и сидит неподвижно, напоминая в своих зеркальных очках маленького слепого нищего.
— Ты что-нибудь видишь сквозь эти очки? — спрашивает он.
Дочь кивает. За пару дней она изменилась — загорела, обветрилась, льняные волосы выбились из хвостика, вьются вокруг лба.
В кают-компании он ставит на плитку чайник. В салоне пахнет собакой, простыни и спальники покрыты белой шерстью, на полу валяется одежда. Сюзи смотрит на него с лежанки, дружелюбно скалясь.
— Доброе утро, — говорит он ей.
Она зевает, бьет хвостом. Инцидент с пиратом давно забыт.
Раскачиваясь вместе с яхтой, он жарит яичницу, готовит тосты, достает из холодильника ветчину. В салоне душно, тем более при включенной плитке, с него градом стекает пот.
— Эй, на палубе! Дельфины не проплывали?! — кричит он Оушен.
Гэвин ставит на пол для Сюзи одну миску с водой, другую — с собачьими консервами. Собака радостно спрыгивает с лежанки и с жадностью набрасывается на еду.
Они с дочкой завтракают в кокпите, расставив тарелки на скамье. Не завтрак, а настоящий пир: апельсиновый сок, ветчина, яичница на тостах, чай. Мимо них, подобно серебряным пулям, на верхушках волн несутся летучие рыбы.
— Папа, папа, смотри! — кричит Оушен.
Рыбы пролетают мимо, сначала по две-три, а затем — целый косяк, словно невидимый лучник выпустил со дна моря в небо все стрелы из своего колчана. Сорок, а то и больше рыб-стрел взмывают над морем, аркой пролетают над палубой, две рыбы приземляются прямо у их ног. Шмяк! Они бьются о палубу, трепещут плавниками. Оушен визжит, Сюзи лает.
— Спокойно, — командует Гэвин. — Без паники.
Он ставит свою тарелку, поднимается, осторожно берет маленькую рыбку в руки, расправляет на ладони. Она напоминает серебряного ангела: марлевые крылья распахнуты веером, жабры пульсируют, — как игрушка, только что снятая с рождественской елки. Он подхватывает вторую рыбку, несет показать Оушен.
— Хочешь потрогать?
Оушен нерешительно подносит палец, проводит по рыбьей чешуе, сразу же отдергивает руку. Сюзи тоже любопытно — он разрешает ей понюхать рыбок.
— Видишь, и рыбы умеют летать, посмотри, какие у них крылья.
Оушен кивает.
— Папа, а разве это не глупо? Давать рыбам крылья?
— Это природа, черепашка моя, мы ей не указ. Она создает птиц без крыльев или зверей, которые могут жить и на земле, и под водой. На свете столько странных тварей водится,
— Как белый кит?
— Хотя бы.
Сюзи подвывает, похоже, ей жалко рыбок, оказавшихся в такой стрессовой ситуации.
— Хорошо, хорошо, не волнуйся, — говорит он собаке и бросает рыб за борт.
Они продолжают завтракать, а вокруг блестит и переливается море, обгоняя яхту, несутся безумные рыбы, а на востоке огромной золотой звездой встает солнце.
Они молча жуют, им некуда торопиться, съедают все яйца, потом всю ветчину. Наевшись, Гэвин чувствует, как к нему возвращаются силы, иссякшие после спешного отхода с Маргариты. Настроение улучшается. «Романи» идет полным ходом, узлов шесть делает точно, попутный ветер раздувает паруса. Его тело вспомнило, как управлять яхтой, и сейчас он гораздо уверенней чувствует себя в роли шкипера. Вокруг ни единой живой души — все Карибское море в их распоряжении.
— Оушен, от тебя плохо пахнет, — говорит он, когда завтрак окончен. — Пора принять душ.
— Нееет, не надо! — кричит она.
— Надо.
Он приносит две большие бутылки пресной воды, мыло, шампунь. Они оба очень грязные, который день ходят в одной и той же одежде. Он пристегивает дочь страховочным тросом к лееру, ставит около борта, льет ей на голову воду. Она послушно закрывает глаза, и его пронзает волна нежности: его маленькая девочка полностью доверяет ему. Он выливает немного шампуня на ладонь, намыливает ей волосы, потом тело, взбивает пену, пока она не становится похожей на пуделя.
— Закрой глаза. — И он снова льет на нее воду, смывая мыло и грязь за борт.
Облив дочь еще раз водой на всякий случай, он заворачивает ее в полотенце, сажает на скамейку. Да, она стала гораздо чище.
У Сюзи несчастный вид, но он берет ее за ошейник, тянет на корму. Он выдрессировал собаку так, что она никогда не гадит без разрешения, только в экстренных случаях, и сперва всегда сообщает ему о своей нужде.
Они проделывали это десятки раз: Сюзи приседает, выдавливает на палубу аккуратную кучку коричневых какашек. Между ними проскакивает искра смущенного понимания: Сюзи разрешает ему смотреть, хотя на самом деле воспитанной немолодой «женщине» не нравится делать свои дела в присутствии посторонних. Он собирает какашки с палубы обрывком газеты, выбрасывает за борт.
— Прости. — Усмехнувшись, он нежно гладит ее по морде. — Хорошо сработала, старушка!
Затем он сам принимает душ, скребет за ушами истово, как будто душу отмывает. Находит свежую футболку в вещмешке, к которому еще не прикасался, втирает лечебную мазь в саднящие руки, просит у Господа чудесного исцеления. Наводнение как будто запустило в его теле неправильную, вредную программу саморазрушения — он ведь тоже был в полном шоке, когда увидел огромную коричневую волну, надвигающуюся на их дом. Теперь мозги не желают переставляться обратно, и кожа сходит с рук слой за слоем, как во время линьки.