Архив шевалье
Шрифт:
Скорочкин, сидя за сценой, сначала схватился за голову, а потом кинулся к ближайшему телефону.
– …Ну и чего они добились, эти гулаговские выкормыши? – драматично вопрошал в зал Беляев, поглядывая в лежащий перед ним текст. – Эти Пилаты современности! Эти Шариковы при должностях! Эти Дуремары-отравители, замешивающие свое страшное идеологическое зелье, которое разлагает душу народа нашего?
По залу пробежал гул и стих, так как всем хотелось услышать продолжение странного выступления, явно тянувшего на шизофрению…
– …Чего они добились? Ну сняли меня с должности! Да пускай подавятся этой должностью! Я заявляю вам,
– Погоди, Борис! – вмешался Горбачев. – К кому это ты тут обращаешься? К каким таким родным россиянам? Что за бред несешь? Мы тебя пока еще ниоткуда не исключали. Ты о чем?
Беляев, не обращая внимания на эту реплику, задиристо продолжал:
– Они уже свою историю написали. Грязную, надо сказать, историю! Историю унижения человеческой личности! Историю позора страны, победившей фашизм и живущей нынче хуже, чем некоторые африканские страны. Историю воровства и создания привилегий для себя, любимых…Вот Горбачев, к примеру, генсек наш новоиспеченный! – Беляев оторвался от текста и заметно оживился. – Строит себе две офигенные дачи – одну под Москвой, другую в Крыму. Мало ему того, что у него уже есть! Мало того, что эта ваша КПСС украла у нашего народа все, что можно украсть! Так нет же, вам, горбачевым, еще подавай!
В зале стали раздаваться выкрики: «Позор!», «Долой!», «Он пьян, как всегда!»
– А посмотрите на этих, – не обращая внимания на начинающуюся обструкцию, продолжал Беляев, – на первых секретарей в республиках и краях! Это же зажравшиеся жирные коты, которые ненавидят свой собственный народ! А тот платит им тем же – ненавистью платит. Пока, правда, тихой, но такой глубокой и сильной, что она рано или поздно выплеснется на улицы и смоет очищающим дождем этот гнусный режим, а вместе с ним и всю эту империю зла…
На этих словах по залу прокатилась волна возмущенных возгласов. Они слились в нестройный, но громогласный хор, исполняющий грозный речитатив, смысл которого был абсолютно ясен: зал требовал крови и призывал смести с трибуны наглеца! И вдруг, на фоне этого океана ненависти, раздались из разных концов робкие, одинокие, но настойчивые аплодисменты.
Беляев повернулся скрюченным ухом в зал и напряженно прислушался, стараясь утвердиться в том, что аплодисменты ему вовсе не грезятся. И когда понял, что ему действительно аплодируют, набрал в могучие легкие побольше воздуху и гаркнул что было силы:
– Пьян, говорите?! Конечно, пьян!!! А как вы хотели?! Я пью вместе с моим несчастным народом, у которого вы и эту, можно сказать, последнюю, радость хотели отобрать! – Беляев взвинтил свою речь до дисканта. – Глядя на вас, товарищи правящие коммунисты, не пить невозможно. Вас нельзя на трезвую голову воспринимать – иначе сразу с ума сойдешь.
Беляев стал печален и замолчал.
– …Да, и вот что! – устало добавил он. – Не ставьте на голосование вопрос о моем исключении из КПСС. Я сам себя сегодня из нее исключу! А вы в ней оставайтесь. И очень скоро больше станет тех, кто со мной, а не тех, кто с вами… Ах да, чуть не забыл! – буднично спохватился Беляев. – Информирую вас, товарищи члены пленума, что всех политических жуликов мы сегодня же отправим на нары! Так-то вот!..
Он замолчал, мрачно наблюдая, как повскакивали со своих мест люди в зале, как замахали руками, как несколько особо
– Ну, где там ваш эстонец? – неожиданно обратился он к президиуму. – Пусть выступит, а то мне пора уже…
Горбачев наклонился к соседу и довольно громко спросил:
– Какой еще эстонец?
Тот в ответ стал что-то говорить на ухо Горбачеву. Генсек долго слушал, потом отшатнулся и хлопнул ладонью по столу.
– Нет уж! Нечего за эстонских коммунистов прятаться! Давай-ка сам на трибуну, Егор Дмитриевич! Слово предоставляется товарищу Лузгачеву! – объявил он.
Лузгачев привычно взгромоздился на трибуну и достал из кармана заготовленную речь. Он начал с неожиданного обращения непосредственно к Беляеву:
– Послушай, Борис! Кто дал тебе право пачкать своими грязными словами партию? Ну ладно – вчера ты меня обвинил в догматизме! Сегодня – товарища Горбачева обвинил в стяжательстве… Но партию-то… Как ты только решился на такое? Ведь она тебе все дала – должность, высокую зарплату, машину персональную… Ты уже лет пятнадцать как живешь только за счет партии. Хочешь, скажу пленуму, какая у тебя зарплата? Хочешь?
– Говорите уж, раз начали! – послышалось из зала.
– …Полторы тысячи рублей у него зарплата плюс шесть окладов к отпуску…
В зале зашумели.
– Все продукты по госцене, а кое-что и бесплатно! – напористо продолжал Лузгачев, подбадриваемый нарастающим возмущением участников пленума. – Костюмы он себе и жене шьет в нашем ателье с пятидесятипроцентной скидкой. «Волгу» недавно получил без очереди! Сыну – «Жигули» «семерку» приобрел. И это все тебе дала партия, Борис! А ты ее… Лучше бы ты, Борис… застрелился, что ли! Как белый офицер… – Лузгачев смутился и поправился: – Я имел в виду, что белые офицеры стрелялись, когда понимали, что терпят поражение. А ты, Борис, сегодня проиграл начисто!
– Надо будет – и застрелюсь! – неожиданно выкрикнул из президиума Беляев. – А «Жигули» – так это же ты мне свои, Егор Дмитриевич, уступил. Сказал, что у тебя уже есть!
– Позор!!! – неслось из зала.
Лузгачев же расценил все эти выкрики как поддержку своего выступления и гордо завершил его:
– Действительно позор, товарищи! Позор, что партия столько лет таскала на своей могучей шее этого дармоеда, который изменил ей как последняя… – Лузгачев присмотрелся к своим записям и не решился прочитать написанное. – Как последняя… потаскуха, – наконец нашелся он. – Все, товарищи! – рубанул он рукой по трибуне и, не глядя в текст, завершил: – Изгоним эту Марию Мандалину из партии.
– Какую Марию? – не расслышал Горбачев.
– Мандалину! – не моргнув глазом повторил Лузгачев. – Ту, про которую Христос сказал… ну там что-то про то, что ее надо пожалеть. Но нашу, внутрипартийную Мандалину, жалеть нельзя. Жалеть надо партию! Все, товарищи!
В зале кто-то зааплодировал, а кто-то свистнул в два пальца. Лузгачев к этому моменту уже отошел от трибуны, но, услышав свист, вернулся назад и погрозил пальцем в зал:
– Я знаю этого свистуна! Я узнал тебя, сбитый летчик! Зайдешь после пленума ко мне. Думаешь, получил Звезду Героя и теперь тебе все позволено? Завтра же вернем тебя назад в твою часть! Жалко, что тебя в тот раз моджахеды не придушили. Не свистел бы сейчас…