Архив шевалье

Теплый Максим Викторович

– И отчества его не помнишь! И на улице, встретив, не узнаешь! За что его любить? За заблудившийся сперматозоид, что ли? Ты разве не видишь, Гавриил, что удивительно все это? Тут концы с концами не связываются, если логично рассуждать! А все дело в том, что нет тут никакой логики! Ребенок изначально всегда любит своих родителей! Беззаветно любит! Беспричинно! Всяких! Даже тех, что лупят его почем зря! Даже если видит их раз в год! Даже тех, которых не знает, которых не видел никогда! И предать их – значит, любовь свою растоптать! А это очень больно. Тут сила нужна! Надо душу себе ампутировать. С корнем! Понял? Только тот, кто сможет переступить через эту любовь, и есть настоящий предатель.

Понял?

Дьяков автоматически кивнул. И не потому, что понял, а от желания поскорее добраться до конца этих нелепых рассуждений Кулагина.

– И вот когда однажды ты проведешь эту ампутацию внутри себя – тогда уже все можно… Тогда уже Родину предать – что высморкаться! И потом, Родина – это что за танго-манго такое? Картинка в твоем букваре, что ли? – Кулагин задергал желваками. – Помню я эти картинки… Фильмы ужасов! «Мама мыла раму»! На шестнадцатом этаже она ее мыла, что ли… Или, может быть, про старую отцовскую буденовку вспомним, а? Так ведь не было у меня никакой отцовской буденовки. А была у меня невесть как сохранившаяся, пробитая навылет левее кокарды, фуражка штабс-капитана Кулагина, моего деда, расстрелянного большевиками под Перекопом. Именно расстрелянного! Их четверо осталось. Когда на расстрел повели, предложили им спеть «Интернационал», а за это – отпустить пообещали, мол, «бёгите отселе»! А они – нет, стреляйте! За Родину, мол!!! За царя и Отечество!!! Присягу, мол, давали… А кому они ее давали, идиоты, кому?! – Кулагин скривил рот и закашлялся, давясь перехватившим горло спазмом. – Как можно так называемую честь выше жизни ставить?!

Кулагин брезгливо вытащил из стакана нитки и в один огромный глоток опрокинул его содержимое в себя.

– Царя они защищали… Идиоты несчастные… Какого царя?! Того, что всех продал, чьи братья всю нацию содомским грехом заразили. – Лицо Кулагина в эту секунду сделалось красным, и он закрыл его руками. – А другие казнокрадством опутали да распутинщиной опоганили? За них, что ли, следовало пулю получать слева от кокарды? А, господин профессор? Как вам такая Родина, пахнущая дерьмом и кровью? Кстати сказать, душка моя интеллигентная, чтоб вы знали: расстрелянные, как правило, во время агонии испражняются – организм, видите ли, так у человека устроен. Ну и какие думы приходят сейчас в вашу светлую голову, а? Молчите, профессор. Так вот, нету никакого отечества как такового! Понятно?! Это единственно верное из того, что ваш «обрезон», этот ваш еврейский Маркс, сказал за всю свою беспутную жизнь.

– Он много чего еще сказал, – неуверенно вставил Дьяков.

– А про остальное мы не станем… мы только о предательстве… Вот почему его последователь – картавый ваш – сразу смекитил и к немцам подался. Ему ведь все равно – что германцы, что русские. Нету отечества – и все тут! Нету, батенька мой!

– Постойте! – возразил Гавриил Христофорович. – Если он все так смекитил, как вы изволили выразиться, то зачем же к германцам? Они-то войну в итоге проиграли.

– Они-то проиграли, – согласился Кулагин. – Но Ленин ваш в итоге выиграл?! Они – предатели – всегда и везде выигрывают. Что и требовалось доказать!

– А нынешнюю?

– Что – нынешнюю?

– Ну нынешнюю войну, между коммунистами и антикоммунистами, кто выиграет?

– Вы и выиграете, бывшие коммунисты, то есть предатели! Ведь тот, кто стразу в бой кинется, сразу же пулю в лоб и получит. А предатель отсидится, выживет да и выберет момент, когда штабы брать. И крикнет во все свое сбереженное горло: «Вот он я – победитель! Я всех вас уделал, всех предал и продал, включая отца и мать, и победил!» Так-то!

Кулагин победоносно посмотрел на Дьякова и торопливо добавил:

– Кстати, знаете, почему я без злости не могу про так называемую

любовь к Отечеству говорить? А потому что Отечество – это люди, а не географическое место. Получается, я людей должен любить! Это каких же? Тех, что большевикам верноподданнически сапоги слюнявили? А если не про людей речь, тогда про что? Может, про березки, про куст ракиты над рекой? Видал я эти березы под Оттавой. Там они здоровее и веселее. И сок, между прочим, слаще, так как с экологией получше.

Мы с вами не Родине присягаем, а старым негодяям из Политбюро, которые и есть наша Родина. Вот почему от нее и тошнит с таким удовольствием! Они нас казнят и милуют. Захотят – наградят, а захотят – сдадут супостату на растерзание, как незабвенного товарища Зорге, когда стал ненадобен. Вот почему я имею право сказать при случае: «А пошла ты в задницу, дорогая моя Родина! С этой секунды – у меня другая Родина. Вот ей и послужу. А потом, глядишь, и еще разок обзаведусь любимой березкой, где-нибудь на севере Китая. Говорят, они там ничуть не хуже наших, амурских…»

– Но это же нехорошо! – вырвалось у Дьякова.

– Что нехорошо?

– Предавать нехорошо! Есть же какие-то моральные принципы в конце концов!

– Принципы, говоришь?! – Кулагин сжал кулаки и хищно ухмыльнулся. – Тогда вот тебе примерчик про принципы. Зверский примерчик! Экзистенциалистский, так сказать. Представьте: дадут матери револьвер с одним патроном да и скажут: девка твоя – за красных, а сынок – из юнкеров. Выстрел один, и в себя нельзя. Кому жизнь сохранишь? А не стрельнешь – убьем обоих! А? Во сюжет! Во предательство! Одного-то она точно спасет! А другого – точно предаст!..

Дьяков совсем съежился, пытаясь уложить в голове жутковатые рассуждения Кулагина в какую-то более-менее стройную конструкцию. Ему это не удавалось. Он периодически терял скачущую мысль генерала, и только чувство нарастающего омерзения оставалось неизменным и с каждой минутой усиливалось. Тут он абсолютно некстати обратил внимание на сочную коленку приближающейся девицы, которая эротично посасывала «Моток ниток». Она призывно улыбнулась профессору, а когда тот смутился, бесцеремонно обняла за шею Кулагина.

– Иди отсюда, Марго! Не сегодня… – раздраженно буркнул генерал. И добавил, вздохнув: – Примета времени! Все пороки вылезли наружу как навозные жуки по весне!.. Вот ты, Гавриил Христофорович, говоришь: предательство, предательство…

– Я ничего такого не говорю, – поспешил ответить Дьяков, продолжая прятать глаза от назойливой проститутки.

– Да нет, любезный! Вижу, что говоришь. Вижу, что трудны для твоего понимания мои рассуждения! А между тем после ампутации души предательство перестает быть предательством. Оно становится образом жизни, способом существования. Вот сдал я всю известную мне советскую агентурную сеть американцам… За деньги сдал… Нет, вру, за огромные деньги. И что? Никто меня и пальцем не тронул! Попробуй тронь, если я светоч перестройки и ее рупор, звучащий прямиком из чекистских рядов. Тронешь – кругом заорут, что демократию-де сворачивают, свободу слова ограничивают…

Раздолье нам сейчас, шпионам. Все Политбюро – одни шпионы. Прибрежный шельф американцам кусками отстегивают. А тут я со своей мелочовкой… Смешно, право!

Но все это шутки, так сказать. А если всерьез, то по-настоящему успокоил мою обескровленную душу только один человек – Солженицын его фамилия.

– Как же… Читал, – отозвался Гавриил Христофорович. – «Один день Ивана Денисовича». Стыдно признаться, но я не очень понял, откуда такой шум вокруг этой книги. Смело, конечно, для своего времени. К тому же Твардовский помог… Но я, к примеру, Шаламова куда больше ценю. Там литературы больше. А у Солженицына – одна голая публицистика.