Архонт Варанги
Шрифт:
— Не человеческим, но только божеским промыслом смиряются непримиримые сердца, — сказал патриарх, — в сердце Феофано, видать, оставалось слишком много гордыни, что не смирялась, пока она видела свой дворец из монастырской кельи. Подлинному смирению можно научиться лишь вдалеке от соблазнов земной жизни.
— Так и будет, отче, — кивнул Цимисхий, — я отправлю ее в отдаленный монастырь в Армении. Что же до ее сына — если норовом он пошел в мать, то его тоже будет опасно оставлять в столице после этого покушения. Поэтому я, пожалуй, возьму его в поход на сарацин и да поможет мне Бог наставить мальчишку на путь истины.
— Брань земная, но против врагов веры подобна
Мать городов русских
С самого утра киевский Подол гудел как рассерженный улей. Огромная толпа: не только ремесленники, торговцы и прочие посадские люди, что каждый день собирались здесь на свои обычные занятия, но и иные из высокородных бояр, что обычно сторонились простолюдинов, также явились сегодня. Сейчас, невзирая на всю разницу между собравшимися, общий настрой их выглядел единым: отовсюду слышались божба, возмущенные крики, ругань и оскорбления. Весь этот народный гнев был направлен на притулившуюся меж торговых рядов и ремесленных мастерских небольшую церквушку. Возле нее тоже сгрудилась толпа, — куда меньше первой, — также из людей разного занятия и достатка, держащих в руках распятия и иконы. Впрочем, многие из защитников церкви держали в руках и оружие, выставив перед собой рогатины, пики, мечи.
С привратной башни киевского детинца на бурлящий возмущением люд, внимательно смотрела княгиня Предслава. Чуть позади в почтительном поклоне замер княжеский доглядчик Ворон, окруженный несколькими дружинниками супруги Святослава.
— Что они все не поделили? — негромко спросила Предслава.
— Этой ночью кто-то пытался поджечь капище Велеса на Подоле, — эхом откликнулся Ворон, — поджигателя поймать так и не удалось. До идола огонь не достал, но говорят, что частокол горел знатно — двое холопов, что там рядом оказались, сильно обгорели, один к утру и вовсе помер от ожогов. К утру по городу пошли слухи: мол капище не то крещенные греческим огнем подпалили, не то колдуны иноземные огненного змея навели. Ну и понятное дело народ осерчал — стали ловить христиан и бить, а кой-где уже насмерть зашибли. Потом собрались возле церкви, чтобы разнести ее по бревнышку, ну, а крещенные, само собой...
Громкий цокот копыт оборвал княжеского доглядчика на полуслове и княгиня, посмотрев вниз, увидела конный отряд, под алым стягом с золотым Соколом-Тризубцем, выезжавшим из детинца. Во главе всадников, на белом коне печенежских кровей, ехал княжич Ярополк, в похожей на рыбью чешую блестящей кольчуге, с мечом у пояса и притороченным к седлу чеканом. Похоже облачились и его дружинники. Мальчишеское лицо князя было бледным и решительным, пальцы непрестанно оглаживали шишковидный наконечник на рукояти клинка. Звеня сталью, княжеская дружина устремилась на Подол. Предслава краем глаза ощутила сбоку некое движение и, повернув голову, увидела, как на стенах детинца неспешно занимают место чужеземные воины — светловолосые, плечистые, в нездешних доспехах и шлемах, держащие в руках самострелы немецкой работы. Подобных же воинов зоркий глаз киевской княгини отметил и ниже: засевших в засаде на крышах домов и мастерских, окружавших Подол.
— Дорогу Ярополку, князю Киевскому! — ломая и коверкая славянскую речь, попытался переорать ехавший рядом с княжичем высокий рыжебородый варяг, в греческом клибанионе с ликом Горгоны и с урманской секирой в руках. В ответ из толпы вразнобой послышались недовольные вопли.
— Он нам не князь!
— Пусть к немцам своим идет! К грекам, хазарам, да хоть к черту на рога!
— Святослав наш князь!
— Святослав ушел за греческое золото воевать, а нам своего щенка оставил,
— Хватит с нас варягов, пора в Киеве нашего князя ставить!
— Разойтись!!! — рявкнул варяг, направляя коня прямо на толпу. Крикуны шарахнулись в разные стороны, но тут же в дружину полетели гнилые овощи и комья земли. Один ком попал в лицо Ярополку и тот, залившись краской гнева, обернулся к своим людям, делая понятный всем жест. В следующий же миг послышался свист стрел — стреляли не только ехавшие рядом с князем дружинники, но и белобрысые чужаки, засевшие на крышах. Толпа подалась назад, в ней появились зазоры и прорехи, когда княжеские дружинники, отложив луки, устремились в самую кучу, работая плетьми. Отчаянные вопли, крики и проклятия разнеслись по всему Подолу. Сам княжич, с белыми от злости глазами, что есть силы хлестал направо и налево, с трудом сдерживаясь, чтобы не схватиться вместо плети за меч. И лишь когда посадский люд, со стонами и мольбами начал валиться перед Ярополком в ноги, прося его о пощаде, сын Святослава, заткнув за голенище сапога свернутую плетку, повернул коня, напоследок зло зыркнув на киевлян.
— Скверное дело, — как бы ни к кому не обращаясь, сказала Предслава, — пора бы поговорить с пасынком. А ты, — сказала она Ворону, — узнай, откуда все эти слухи ползут. Сдается мне, не только греки хотели бы видеть раздор в Киеве.
Ворон согласно склонил голову, но Предлава уже спускалась с башни, навстречу возвращавшимся в детинец дружинникам князя.
— Я князь Киевский!
Сидевший на Соколином Престоле Ярополк вновь оделся в лучшие свои одежды из расшитого золотом и серебром бархата. Вокруг трона стояла княжеская дружина — не только здешние славяне и варяги, но и появившиеся в Киеве недавно немцы. С явной неприязнью они смотрели на стоявшую перед престолом княгиню в причудливом черно-красном одеянии увешанном языческими амулетами из кости, дерева и бронзы.
— Пока отца нет, я суд и закон в Киеве, — с нажимом говорил Ярополк, — и мне должно разбираться с каждым, кто посягнул на любую святыню — будь то русскую или христианскую. А когда холопы, вместо того, чтобы мне челом бить, не только начинают самосуд, так еще и на князя руку поднимают — как иначе мне поступать?
— Может, не заливать костер греческим огнем? — сказала княгиня, — весь Киев теперь будет судачить, что княжич покрывает осквернителей святынь и потакает христианам, а то и сам христианин. Забыл уже тот разговор со Святославом?
— Перед отцом объяснюсь сам, — дернул щекой княжич, — а ты мне не отец и даже не мать. И указывать мне не смей.
— Святослав не просто так оставил меня в Киеве, — сказала Предслава.
— Конечно не просто, — зло ответил Ярополк, — он все еще думает, что мне нужна нянька. Да только я уже давно не отрок — и видит Перун, что для того, чтобы править. мне не нужны советы мачехи-ведьмы. Хватит и того, что ты сбиваешь с толку мою жену.
— Предслава учится почтению к нашим богам, — сказала княгиня, — и тебе не помешало бы поучиться вместе с ней. Тогда, может быть, ты не стал бы слать послов к немцам.
— Я должен спрашивать у тебя, с кем мне иметь дела? — княжич надменно вскинул голову, — или плохо то, что немцы, наконец, научились считать нас за равных?
— Они никогда не посчитают себе равными тех, кто не принял Распятого, — возразила Предслава, — или ты не слышал, как они при еще при твоей бабке присылали епископа Адальберта, чтобы он крестил Киев. Его прислал Оттон, кесарь германцев, а сейчас его сын принимает твоих послов на своем сборе князей, шлет в Киев воинов — она покосилась на стоявших у престола чужаков, — зачем? Что он захочет взамен?