Арина (Роман, повести)
Шрифт:
— Шпионишь, — зло говорит он. — В партию решил пролезть. Давай, давай, это тоже метод. Только смотри, как бы по шее не накостыляли… — И Занегин, оттопырив зад, наклоняется, чтобы взять старушкин чемодан.
— Оставь бабушку! — кричу я.
Занегин в замешательстве руки засовывает в карманы, а ноги расставляет пошире, словно приготовился к удару. Его карие сверлящие глаза суживаются.
— А ты, оказывается, еще и псих. Душевнобольной, стало быть. Так и доложу начальству.
— Лучше о себе доложи,
— Нет, раньше надо тебя вылечить, — сквозь зубы говорит Занегин и, сдвинув на глаза фуражку, хищно ныряет в толпу пассажиров, выходящих из тоннеля.
Я стою ошеломленный. Вот, оказывается, какой Аркадий. Недавно ругал Зеленину, что она гривенники собирает, а сам еще почище. Он даже не пожалел эту слабую бабушку.
— Сынок, а как же теперь я? — Бабушка смотрит на меня с мольбой.
— Не волнуйтесь, — говорю я, забираю чемодан и веду ее к своей машине.
Внутри чемодана что-то перекатывается, а сам он тяжелый. Удивляюсь, чем могла бабушка его нагрузить. Наша тетя, собираясь в Москву, всегда ломает голову, не зная, что нам с Борькой привезти: ведь москвичей ничем не удивишь.
— Сынок, вам беречься надо, — говорит бабушка. — Нехороший он человек.
— Пускай он бережется. А мне что — я прав.
— Ох, бывает, что и правые страдают, — вздыхает бабушка. — Вон у нас в поселке днями парня чуть не решили. Он был — фу-ты, забыла! — вот что с повязкой красной ходит…
— Дружинник?
— Вот-вот, дружинщик. Умница такая… А теперь в больницу попал. Бабы говорят, может, не выживет.
— Раз в больницу попал, выживет.
— Дай-то бог, — крестится бабушка.
Я кладу чемодан в багажник, прикрываю за бабушкой дверцу и выезжаю на улицу Чкалова. Машин вокруг невпроворот. Лавируя между легковушками и грузовиками, я наконец пробиваюсь в пятый ряд и разворачиваюсь в обратную сторону.
Бабушка, сев в машину, тут же притихла, ссутулилась и теперь кажется еще старше. Темные от морщин руки она сложила на груди. Глаза у нее испуганные. И всякий раз, когда перекрывается светофор и я чуть не вплотную притираюсь к идущим впереди машинам, бабушка вздрагивает. Наверное, она впервые в Москве и никогда не видела столько машин.
Выехав на Ульяновскую, я с трудом разбираю адрес на потертом конверте, который даст мне бабушка, и вскоре останавливаюсь напротив серого блочного дома. Бабушка руку опускает под кофту, достает оттуда деньги и сует мне рубль.
— Дочь на каком этаже живет? — говорю я, отсчитывая сдачу.
— Пятый, кажись, писала… Да ты, сынок, не беспокойся.
Но я все же веду бабушку в дом. Куда ей с таким чемоданом на пятый. Вон дышит как часто. И руки трясутся. Видно, волнуется, что дочка не встретила.
На пятом этаже нам квартиру открывает девочка лет одиннадцати. Две косички-змейки обнимают
— А мать-то где? — с тревогой спрашивает бабушка.
— Она завтра вернется. В Горький от завода уехала.
— Ну, слава богу, — вздыхает облегченно бабушка. — А я думала, случилось что.
Теперь в глазах бабушки проглядывает что-то молодое. И руки ее больше не дрожат. Вот и хорошо, живи до ста лет, бабушка!.. Я ставлю чемодан в прихожей и легко бегу вниз по лестнице.
Возле моей машины уже топчется пассажир. На вид такой смешной: в зеленом плаще нараспашку, в одной поле что-то завернуто, из кармана выглядывает бутылка «Столичной».
— На Ленинский подбросишь? — весело спрашивает он.
Я киваю, а сам думаю, что мне, кажется, повезло. До Ленинского расстояние приличное. А там полно магазинов, разных научно-исследовательских институтов. Так что в том районе долго не застоишься.
Когда садимся в машину, я замечаю, что мой пассажир в полу плаща завернул кота, большущего, серого, с крупными желтыми глазами.
— Потапом зовут, — улыбается пассажир. — Он у меня все понимает, бездельник. Ишь как тихо сидит.
— Из дома убежал? — говорю я.
— Не-е, мы с ним на смотрины едем. — Пассажир громко смеется. — Понимаешь, радость у нас. Вызывают сегодня в местком и говорят: «Давай, Максим, танцуй, если хочешь в отдельной квартире жить». Ну, я выдал пару колен под сухую, забрал ордер — и за Потапом. Не терпится новую квартиру посмотреть. Вот осмотрю, а тогда к жене в больницу поеду с докладом, так сказать.
— Что, боитесь, Потапу квартира не понравится?
— Примета такая есть. Хочешь на новом месте ладно жить, перво-наперво кота на порог пусти.
Я сжимаю губы, чтобы не рассмеяться.
За Краснохолмским мостом впереди нас выскакивает совсем новый «Москвич». На его заднем стекле огромный восклицательный знак. Как смеется Игорь, это означает: «Смерть пешеходам!» «Москвич» тормозит где не надо, ползет черепахой и все время мечется из ряда в ряд.
— Обставил бы частника, — советует пассажир.
Но «Москвич» и сам вдруг прижимается к тротуару, останавливается у гастронома. А я делаю поворот, выезжаю на Ленинский к прибавляю газу. Теперь можно и с ветерком проехать: проспект такой, что шире некуда.
Навстречу бегут-торопятся дома. Высокие, новые, и все как-то червонно светятся. Это веселое свечение на Ленинском в любую погоду. Оно идет откуда-то изнутри, будто в каждом доме спрятано по солнцу.
А справа в небе плывет и плывет звезда университетской башни. Ее то закрывают дома, то затушевывают деревья. Мой пассажир, поглядывая на звезду, теребит за уши кота и говорит: