Арина (Роман, повести)
Шрифт:
— Хорош гусь. — Занегин покачивает квадратной головой. — Увез моего пассажира да еще и нос дерет. Это что, в комсомоле так учат?
— Да, в комсомоле.
— То-то, я смотрю, комсомольцы всюду лезут со своим носом, каждого жить учат, будто у остальных не голова, а так что-то, кочан какой-нибудь… Только ни черта из этого не выйдет — дураков осталось мало. Ты, правда, попался на удочку. И зря. Я мог бы тебя с нужными ребятами познакомить, стал бы кучу денег привозить. И план бы всегда перевыполнял, в почете был бы. Вот как я.
— Не надо мне такого
Занегин морщит красный мясистый нос.
— Значит, ты святой, в рай угодишь. А вот я простой смертный, меня совесть не кормит. Мне деньги нужны, деньги! Понятно тебе, ангел?.. — И он, сильно выворачивая вовнутрь ноги, бежит к приседающему на остановке троллейбусу.
Меня тут же догоняет Игорь.
— Что не подождал? — жарко дышит он в лицо. — Я весь парк обегал. Потом вышел за ворота, смотрю, ты с Занегиным и у вас что-то назревает. Я скорее на другую сторону. Иду, наблюдаю. Если что, думаю, подскочу на выручку… А чего это он к тебе приставал?
Я рассказываю ему про случай со старушкой.
— Вот гад немытый!.. — возмущается Игорь и сворачивает к телефону-автомату, хлопая по карманам, ищет записную книжку. Это значит, он будет звонить новенькой. Телефоны давно знакомых девушек Игорь знает на память.
Мне бы тоже надо позвонить Марине, но вечером страшно: отец может трубку взять. Один раз я уже налетел на него. Правда, он говорил любезно, но я так заикался, что, как вспомню, хоть с моста Крымского бросайся. И теперь я звоню Марине только днем, когда отец на работе.
Игорь заходит в будку, набирает номер. В трубке слышатся частые гудки. Он ждет с минуту, снова опускает монету. На этот раз говорит «алло» и тут же вешает трубку.
— Что, нет дома?
— Понимаешь, познакомился сегодня. — Игорь чешет перчаткой лоб. — Девочка люкс, но оказалась актрисой… Там отвечают: «Участковый Гавриков слушает». Ну ладно, попадется она мне, — успокаивает себя Игорь.
Мы закуриваем и выходим на проспект Мира. Народу повсюду полно. В апреле всегда в Москве вроде теснее. Парки еще закрыты, а дома не усидишь, вот все и бродят по улицам с просветленными лицами. Только мне сейчас и весна не весна.
— Игорь, меня, наверно, с работы выпрут, — говорю я.
— Не выпрут, — успокаивает он. — Водишь ты неплохо…
— Этого мало, я чего-то не знаю, что знают другие. Потому и с планом у меня не клеится.
— Подумаешь, секреты, — смеется Игорь. — Головой надо варить, вот и все. Да еще газеты читать, особенно «Вечернюю Москву». Ведь там все написано: где что открывается и закрывается, начинается и заканчивается. Понятно тебе? Берешь «Вечерку» и сразу видишь, где по тебе пассажиры слезы льют — в Доме Союзов или на стадионе, во Дворце съездов или в парке «Сокольники», в ЦДРИ или там еще где… Вот так, старина, — Игорь хлопает меня по животу, — выше голову!.. А то участковому Гаврикову позвоню.
Вот за это я и люблю Игоря. Многие его несерьезным считают, а он совсем не такой. Игорь просто дурачится и никогда не вешает носа. А коснись дела —
Я провожаю Игоря до трамвая. Он садится и в вагоне плющит нос о стекло, крутит пальцем около уха — грозится позвонить участковому Гаврикову.
Глава одиннадцатая
Все у меня болит. Руки болят, спина болит, плечи болят. Посидеть бы в курилке, передохнуть бы чуть-чуть, да некогда: дел столько, что знай успевай поворачиваться. «Рябинин, волоки эту развалину на свалку. Да поскорее. Машина сейчас придет, надо баллоны в нее погрузить. И бочки из-под масла откати на склад до конца работы».
Я, ни слова не говоря, взваливаю на плечи потный от старости аккумулятор и тащу в самый дальний конец парка. А когда возвращаюсь, машина тут как тут, стоит и ждет грузчика. Я быстро ставлю на попа первый баллон, поднимаю и заталкиваю его в кузов. Потом второй, третий, четвертый… Последний тоже закатил, но не успел вовремя отнять руку и прищемил палец. Ой, как крепко прищемил! Даже сердце зашлось. А палец так ломит, что хоть падай прямо на бетонку и плачь у всех на виду. Я дую на палец, вроде полегче становится. Потом начинаю бочки перекатывать.
Сегодня только третий день, как Петухов отстранил меня от езды, а кажется, что уже целую вечность я мыкаюсь по парку, делая то, делая это, и конца своей работы пока не вижу. Но самое тяжкое для меня не работа, это даже хорошо, что ее много. Когда я тащу что-нибудь тяжелое, то никого не замечаю и меня вроде никто не видит. А вот когда иду пустой обратно, тут мне трудно, тут мне хочется превратиться в невидимку. Пустой я бреду, не поднимая головы, пустой я стараюсь обходить или не замечать знакомых ребят.
Но больше всего я боюсь встретить директора. Николай Иванович так хорошо со мной тогда говорил, он ведь еще в тот раз мог снять меня с машины, но не снял, поверил мне. А я его подвел. Как теперь ему в глаза буду смотреть? Он, конечно, уже знает, что я тут разные бочки да баллоны катаю, Петухов небось доложил.
Первую бочку я откатил удачно: по дороге к бензоскладу и обратно никого из знакомых не встретил. А когда покатил вторую, вижу, мне наперерез идет Вадим Чалый. Что ему надо? Позубоскалить решил? Я сильнее подталкиваю сразу руками и ногами липкую от масла бочку, чтобы опередить Вадима и не встретиться с ним. Но Чалый тоже ускоряет шаг, потом кричит:
— Эй, король масляных бочек, подожди!
Я делаю вид, что не слышу его, и продолжаю катить бочку еще быстрее.
— Оглох ты, что ли? — говорит Вадим, нагоняя все-таки меня.
— Чего надо? — отвечаю я сердито.
— На бюро комсомола тебя вызывают. Ровно в шесть приходи. Румянцев велел не опаздывать.
У меня даже ноги подкосились от таких его слов. Вот оно как дело оборачивается. Мало того, что с машины сняли, еще по комсомольской линии решили позорить, так сказать, воспитывать. Выходит, не только Петухов, а все против меня. Все до одного.