Аркадия
Шрифт:
– Ну чего? – рассмеялась я. – Я же предупреждала, что буду считать твоих женихов, это первый. А ты что, сама ножи поточить не можешь?
– Могу, конечно, – отозвалась тётя Агата, подталкивая моё вертлявое тельце на кухню. – Но зачем, если кому-то доставляет удовольствие точить их для меня?
– Ой, ну прямо-таки мудрая мудрость и женственная женственность!
– Не паясничай, а садись за стол давай. На завтрак гречневая каша с творогом, сухофруктами и мёдом.
– А может, лучше бутербродик? – жалобно протянула я, с недоверием посматривая на поставленную передо мной тарелку.
–
– Угу. Но можно и с авокадиком.
– Кашу ешь, – отрезала она. – Ты всю ночь не спала, тебе нужны силы и витамины.
Я обречённо вздохнула: я ведь и вправду практически не спала. Сначала, вернувшись домой, укуталась в одеяло и долго держала глаза закрытыми, стараясь ни о чём не думать, но транслируемое в голове кино было таким объёмным, что вскоре я уселась на кровати и принялась активно сочинять миллион реплик, которые мне следовало произнести вместо того лепета, что наговорила в действительности. А затем, заручившись поддержкой клубка, коим был, скорее всего, сладко спящий в ногах котик, решила попробовать ещё разок. Пойти к нему сегодня, рассказать, объясниться, выцыганить милость.
– А я сильно шумела, да? – виновато спросила я у тётушки. – Разбудила тебя?
– Нет, что ты, утёнок! У меня крепкий и здоровый сон, меня не смогут разбудить ни гроза, ни стрельба, ни эвакуация. Хотя… – Она посмотрела на пушистую кошачью лапу, украдкой тянущуюся к стоящей на столе вазочке с зефирками. – Звук блюющей на ковёр кошки, пожалуй, разбудит. Кыш!
– Кстати, что едят волки? – ковырнув ложкой кашу, поинтересовалась я.
– Бабушек.
– Тузик ест людей?!
– А, Тузик… – Тётя Агата плеснула кипяток в фарфоровый заварник, и по кухне тотчас разнёсся аромат лесных ягод. – Этот парень мирный, ему хватает мяса покупного.
– А у нас есть мясо?
Тётя посмотрела на холодильник так внимательно, будто сквозь дверцу могла увидеть его содержимое вплоть до баночки заветрившегося соуса где-нибудь в углу верхней полки.
– Оставались только куриные крылышки, но я их уже замариновала нам на ужин. В посёлке с продуктами так себе дела, я обычно из города заказываю. Вон там, на буфете, список покупок, если тебе что-то надо – впиши.
Я поднялась со стула, отыскала в корзинке с мелочами карандаш и старательно вывела на листочке «вкусняшки для Тузика» сразу под «фарфалле» и «шиитаке».
– Думаешь, путь к сердцу мужчины лежит через желудок его собаки? – вдруг спросила тётя Агата, и я обернулась и выпучила на неё глаза. – Ох, Мируся, да у тебя на лице написано, где ты была ночью и что замышляешь теперь! Признаться, я удивлена, что ты ещё вчера не накинулась на меня с расспросами.
– Наверное, я хотела сначала увидеть всё сама.
– И как прошло?
– Очень неловко... Нет, просто ужасно! – выдохнула я, подхватила кошку, по закону трамвая успевшую занять мой стул, и усадила её на колени. – Он… он выглядит плохо…
– Мира, сейчас он выглядит лучше, чем когда-либо за эти шесть лет. – Тётя Агата протянула руку и на мгновение сжала пальцами моё плечо. –Понимаешь?
– Вот только желанием
– Вполне настоящий, – покивала тётушка. – Пару лет назад местные рыбаки поплыли на ту сторону залива, и я уж не знаю, по каким они там кустам лазили и сколько самогона выпили, но вернулись с волчонком. Как так вышло, объяснить не смогли: он, видимо, бутерброды с твоей драгоценной колбаской унюхал, забрался в лодку, наелся, пригрелся и уснул, а пьянчужки его заметили, только когда здесь выгружались. И что делать с ним – непонятно, человеком уже пропах. Вот и отдали Илье, чтоб обогрел, приручил, одомашнил. Он как раз тогда один остался, Вера уехала.
– Куда уехала?
Я хорошо помнила маму Ильи – миловидную молодую женщину с сияющими глазами. Она работала в доме отдыха, обожала расспрашивать туристов о жизни в больших городах и умела мастерски изображать деву в беде. А ещё шила платья из цветастых отрезов советской ткани на старой ножной машинке, плела пушистые венки из диких трав и любила поймать Илью во дворе или даже на людной поселковой улочке, закружить в танце, а на его смущённое «Мам, ну музыки же нет» неизменно отвечала звонким «Именно!» Последний раз я видела её в больнице: она кричала, что я отняла у неё самое дорогое в жизни.
– Очаровала какого-то арийца, он её и увёз к себе в Германию, – рассказала тётя. – Они вроде бы звали Илью с собой, но он отказался, прирос к этому месту.
– А дед Митяй?
– Он умер ещё в том году, вскоре после… – Тётя Агата запнулась, бросила на меня короткий взгляд и принялась разливать чай по чашкам, но я поймала несказанное слово: после аварии, вскоре после аварии. – Ему тогда хорошо за девяносто было, ты сама понимаешь, он же Илюшке прадедом приходился.
– Остался совсем один… – задумчиво пробормотала я, разглядывая сиротливо кружащую в чашке ягоду.
– Он неплохо справляется. Правда.
– Ходит…
– Да, ходит. – Тётя Агата снова сжала пальцами моё плечо. – Не вини себя.
– Ещё бы он меня не винил, – прошептала я в пустоту.
После гречки на завтрак я по новой почистила зубы, сменила футболку на просторную блузу с легкомысленной вышивкой по подолу, для успокоения нервов потискала первого попавшегося котика – кажется, это была Джорджина, я ещё в них путалась, – поцеловала тётушку на удачу и вышла за дверь.
В посёлке кипела жизнь, но я упёрлась взглядом в землю и быстро миновала людные места и шумные разговоры, забежала в лес и шагнула на знакомую тропу. Теребя пальцами бинт, который так и не сняла, хотя, уверена, под ним уже всё затянулось, я упорно двигалась вперёд, не отвлекаясь на цвета, звуки и запахи утреннего леса и не сбавляя темпа, будто стоит замедлиться – и вся уверенность улетучится. Мне просто нужно высказаться, повторить все отрепетированные фразы, заглянуть в глаза, вытащить из себя такое сложное, но искреннее «Прости».