Арктический экзамен
Шрифт:
Мимо церковных рам,
Мимо семейных драм…
— Твои стишки? — застревает Леня с недочищенной картофелиной.
— Рубцова! — говорит Виктор. — Отличный поэт. Расскажу… А пока, Леня, поставим-ка на плиту бачки с водой. Как положено на корабле… Пошли на свет божий…
На тентовой палубе судосборщики уже навели порядок. Принайтовали к палубе тросы, доски, деревянные брусья, ящики с цементом — аварийное имущество на случай пробоины борта. Прошлись тут маляры с кистями и краскопультами, и теперь тентовая палуба синё и празднично отсвечивает при ярком горячем небе.
Тут в
— Прекрати! Самое позорное для моряка — воду окурками осквернять! Прекрати, Вова! — не выносит безобразия Пятница.
— То для моряка… А мы же пиратская компашка!
Палит солнце, накаляется железо палубы, и тихо так, мирно вокруг, что слышно, как высоко над рубкой поет жаворонок да, сбавив обороты машине, ткнулся в береговой песок небольшой катеришко…
Но опять — грохот. Он приближается, растет — откуда-то из преисподни трюмных помещений станции, — и наконец, появившись на свет божий, споткнувшись, валится Бузенков.
— Дурацкие лестницы! — Гена корчится в муках, растирает пораненное, наверное в десятый раз, колено.
Пятница пытается помочь ему подняться. Гена отмахивается. Вася Милован смеется. Подхихикивает библиотекарь.
Безжалостный народ, жестокие нравы!
— Эй, на барже! — кричит Крант рулевому подошедшего катеришки. — Ружжо на борту есть?
— Ну есть, а зачем? — откликаются с катера.
— Человек мучается, добить надо!
— Не — ет! Ружье не дам…
— А топор?
— Вон бери с пожарного щита… Только положи потом на место.
Бузенков на четвереньках отползает от люка, тоскливо и отрешенно смотрит мимо парней.
Жаль парня Виктору. На твердой земле, кажется, еще не научился держаться основательно, а тут — в такую командировку! Рассказывал Гена недавно, что учился на предпоследнем курсе техникума на механическом отделении, да, кажется, ни с того ни с сего перевелся на заочное, хоть и мама была против, не одобряла…
— А что сегодня кок на званый обед нам готовит? — опять бодрится Крант. — Реактивное блюдо? Горох с тушенкой?.. Эх, цыпленочка в табаке бы да шкалик шампанского, как бывало в ресторане «Арбат»! Кранты!
— Иди, сготовь… Хоть в табаке, хоть в махорке! — хмуро откликается Вася, отхватывая ножом кусок шпагата, и тугие мышцы его рук внушительно перекатываются под загорелой кожей. — Дрейфишь?
Виктор внимает хмуроватому диалогу, припоминая, как недавним вечером стоял он с библиотекарем на верхней палубе и вел с ним интеллектуальные разговоры о том, о сем. Вова читал наизусть стихи Блока, намекнул мимоходом, что он из приличной московской семьи, дядюшка известный ученый, а вот у самого все не сложилось, не «вытанцевалось» и что, мол, теперь все поздно — институты, высшее образование. «Хорошо, Станислав вытащил на «Северянку», прокатится по ветерку,
До драки, до потасовки разговор был, до Васиного признания. И теперь опять, вспоминая недавнюю ту беседу, подумал о Кранте: не сойдется, никогда не сойдется с ним! Интуитивно ощущал — разным курсом двинутся они к северу, разным…
— Цыпленка ему! Да он трем кошкам суп не разольет! — это Пятница, как всегда, разряжает атмосферу.
И все же как хорошо и тепло под июльским солнышком.
Вечером прощались с бригадой маляров. Судосборщики уехали на завод раньше, и теперь на плавстанции идеальный флотский порядок. Прямо хоть под венец веди «Северянку». И маляры, эти вечно заляпанные краской малярши, в своих неуклюжих спецовках, вдруг преобразились — навели глянец и маникюр, накопнили прически и, стуча каблучками, поднялись по сходне на борт. Корабельный народ, пока они работали на судне, умудряясь проползти с кистями и краской в самые глухие закоулки плавстанции, относился к ним снисходительно и вроде бы без должного внимания — в легких платьицах, полувоздушно облегающих фигуры, маляры преобразились, и народ, в большинстве молодой, разглядел в них женщин!
— Бабы идут! — восхищенно воскликнул Вася Милован, распрямляясь у леерного ограждения тентовой палубы, куда команда привыкла собираться после ужина на перекур, на чистый воздух, если отпадало желание побродить по поселку или сходить в кино. — Гляньте, бабы же! — опять произнес Вася таким тоном, словно случилось явление Христа народу. Кинулся было Вася по трапу вниз, но поймал на себе напружиненный взгляд начальника.
— Погоди, не суетись! — сказал начальник. И парни, свесясь над леерами, смотрели, как они идут.
А они шли. По главной палубе. От юта — на бак. С десятиметровой высоты видны были их робкие шажки на неуверенных каблучках и непривычное смущение, словно и не они два часа назад, громыхая тяжелыми ботинками, сходили на берег, пряча под платки выбившиеся прядки волос.
Они шли. И каждый чувствовал, что негоже столбенеть, а пора уж и проявить рыцарство да помочь им подняться по ступенькам заковыристых трапов — крутых и длинных, как путь к любому празднику. Гости пожаловали!
— Встречайте гостей! — наконец вымолвил начальник и персонально сделал Виктору знак. Того тотчас сдуло с палубы, и минутой позже, звеня связкой ключей, отпирал он двери столовой, которую по-флотски достойней и приличней называть — кают — компанией.
Последними в кают — компанию вошли Борисов и Вова Крант. Начальник нес впереди себя графин со спиртом, и пока рассаживали женщин, а Виктор подавал в амбразуру тарелки, Крант настроил магнитофон. Запел, заиграл магнитофон, заголосил по-непонятному, по-иностранному. За столом как-то сразу сделалось шумно, привольно: громкие советы, звяканье тарелок, стукоток каблуков под столом — осваивались, уплотнялись, поправляли прически, локоны, расправляли плечи. Праздник!
— Остановите музыку! — вдруг по-хозяйски распорядился начальник, и адъютант поспешно повиновался. — Товарищи женщины! — многозначительно продолжал Борисов, поднимаясь с наполненной рюмкой, всей своей уверенной осанкой требуя почтения и внимания.