Армагеддон No 3
Шрифт:
Ты веришь, что там, за серым бездонным простором встретишь любовь, которая наполнит смыслом твою беспросветную жизнь. Ты идешь по ее следу, и тебя до конца дней гонит слепая надежда. Эх, еще бы немного удачи, маленького чуда, о котором потом так легко забыть.
Дольше всех держался, конечно, коренастый верткий Воин. Волны сомкнулись уже над его двумя товарищами, а он еще брыкался связанный на палубе.
Поэтому выкинуть его за борт сары смогли, лишь расправив крылья во всю их гнетущую мощь. Жалкая человеческая плоть слетела с них хрупкой луковой чешуей. Но крылья были не готовы к большому
И пока в предрассветной тьме продолжалась драка на палубе, один из гезов, стоявший ночную вахту, привязал себя к штурвалу, зажав крест в не выбитых линьком зубах. Никто из привратников уже не узнал и не смог бы увидеть, как судно, повинуясь заклиненному его телом правилу, неприметно меняло курс, направляясь к рифам у выдававшейся в море скалистой гряды, почти неразличимой в тумане. Возле него встал старик лоцман с двумя короткими ножами в руках. Продержаться долго старик не мог, а потому он только проклинал все на свете и сам свет, но, главное, щенка-капитана, который взял на борт желтоглазых, и, конечно, себя, забывшего надежду. Он-то знал больше капитана. Старшина гильдии лоцманов запретил всякому, носящему крест, проводить корабли с двумя неразлучными через каменную гряду. Но ему так нужны были эти деньги.
Деньги! Все эти деньги! Будь они прокляты! Будь, проклята война! Вечная война! Война, в которой даже Бог не их стороне! Бритые монахи с тонзурой говорят, раскладывая костры, что Бог с ними! И никто не поможет, когда из магистрата придут выкидывать из дома отца твоего отца оставшийся скарб и ревущих в отчаянии баб. Тогда пусть хоть кто-нибудь поможет им сейчас!
Ведь должен же кто-то помочь, если хвостатые твари, расправив страшные крылья, уже прикончили этих троих, которым изменили и меч, и свет, и чутье...
Сары с трудом обернулись к толпе заспанных гезов, которые продирали глаза, пока они расправлялись с привратниками, но никого возле борта уже не обнаружили. Команда дружно ставила все имевшиеся паруса, пытаясь уловить ветер. Никто не обращал на них внимания. Неловко подпрыгивая на странных лапах с желтоватыми копытцами, сары пытались скинуть в море грязных жалких людей, с остервенением царапавшихся на мачты. Крылья не помогали, мешали, цепляясь за снасти небольшими коготками, а кожа еще не успела загрубеть, причиняя нестерпимую боль. И дикий, режущий слух, гортанный крик саров только подгонял людей, сноровисто ставивших паруса.
В мире достаточно зла. И каждый видел достаточно зла. Они все были злы. На жизнь. На войну, лишившую их крова. Они были злы на монахов, которые провоняли паленой человечиной их города и торговали спасением. Не верили они и в спасение. Таким спасения нет. Это кричали им со всех портовых пирсов монахи. Пусть. Не надо им такого спасения. И они с остервенением лезли сейчас на мачты, зажав нательные кресты в зубах, зная, что за ними по пятам кошкой скребется слабая надежда. Цепкая надежда. Откуда она берется? Глупая надежда на чудо.
Для каждого у моря есть своя волна. Как не цепляешься за обломок мачты, она накатит рано или поздно, с немыслимой свинцовой тяжестью выбивая скользкое дерево из твоих рук. Так пусть же руки с содранной до крови кожей успокоятся в ее холодном
Но кто-то должен же сейчас помочь им, если эти посланные привратники так не смогли воспользоваться своим чудом. Ведь было же у них на каждого чудо!
Не могли же они его унести с собою!
И метавшиеся на палубе сары слышали в каждом судорожном выдохе морского отродья, тянувшего в последнем усилии пеньковые бечевки: "Чуда проклятым! Чуда!"
Словно услышав все проклятья обезумевшей команды, в вислые паруса вдруг ударил свежий, веселый ветер. Он разметал остатки предутреннего тумана и наполнил штопаные полотнища такой силой, что двое матросов, не удержавшись на скользких отсыревших за ночь вантах, тут же рухнули за борт. На поверхности серого моря барашковой шапкой показалась волна, сметливо вдарившая в борт судна. Сары покатились по палубе, ломая хрупкие кости на розоватых, уродливых крыльях. И когда перед ними стеной выросла небольшая острая скала, рассекая судно по правому борту, то вся отчаявшаяся команда и будто сам рванувшийся к каменной могиле корабль выдохнули с облегчением:
"Чудо!"
* * *
Сколько в мире веры? Сколько в мире надежды? Сколько в мире любви?
Говорят, что их не бывает много. Надо все взвесить и подсчитать. Пора всему назвать цену. Но почему-то всякий раз, когда уже видна цель, в ничтожных созданиях, казалось бы, навеки лишенных веры, надежды и любви, вдруг выскребается на поверхность одна жалкая надежда и царапается кошкой по вантам вверх. Выше, выше, выше... И этот мир, который уже лежит маленькой прозрачной слезинкой на ладони, вдруг начинает жечь желтую морщинистую кожу, просачиваясь сквозь коричневые когти, которые древнее любого из шести миров на слабом, невзрачном стебле...
Мечты, мечты... Как их отнять у этих тварей? Но если не удается отнять мечту, ее можно купить. Все мечты мира можно обернуть в небольшую хрустящую бумажку. Это ведь не золото, всегда имевшее свою цену и вес. Да, пусть это будет небольшая бумажка, которую удобно прятать за пазухой.
Ближе к их неугомонным сердцам. Пусть они льют слезы и молятся о крошечном клочке бумаги. Мир сразу станет прочнее и определеннее. Мир, завернутый в бумагу. Бумага - хорошая упаковка для мира. И всякий сразу узнает и заранее смирится со своим местом, потому что он - никто против бумаги, наделенной силой чужой мечты. Злой, неистовой силой.
Они обязательно прорвутся на этот остров, пусть через двести, триста лет.
У них есть время. И пусть тогда придут привратники запирать перед ними врата, когда мир уже изменит свое лицо. Когда добро будет взвешено и отмеряно, а зло неисчерпаемым потоком хлынет бумажной рекой, унося с собою и веру, и надежду, и любовь...
ДЕЛА ХРЕНОВЫЕ
С утра из ближнего тамбура потянуло паленым. Ямщиков с матом соскочил с верхней полки. Дверь в купе была вообще раскрыта. Флик дрых, скинув куда-то свое одеяло и поджав под себя красивые женские ноги. Сволочь.