Армия без погон

Ляленков Владимир Дмитриевич

В следующем году Волховской собирается провести в Хомутовке водопровод. Деньги в колхозе есть, но труб никак не достать.

Овес, картошку давно убрали. Как и в других колхозах, здесь есть бригадиры. Но они не собирают на работу людей. Здесь не бригадир требует чего-то от людей, а наоборот. Вечером колхозники совещаются, что-то решают. Бригадиры идут к председателю. Я ни разу не видел, чтобы Волховской вмешивался в дела крестьян.

Участки их не разделены межами, границы участка помечаются вешками. Перед посевной колхозники договариваются, где, что каждый будет сеять, сажать. Получается так: если я посеял овес на этом участке, сосед мой рядом сеет овес и так далее. И обработка земли машинами

не усложнена. Лошадей содержат в общественной конюшне. Каждый колхозник работает на одной и той же лошади, ее он может держать у себя во дворе. Когда отводит в конюшню, сдает ее старшему конюху. Каждая лошадь имеет свой номер, кличку. У конюха есть журнал, который проверяется ветеринаром.

Я присматриваюсь к жизни людей в Хомутовке, расспрашиваю об этой жизни Рыпыча, Алексея. Стараюсь познать все тонкости ведения хозяйства, но это невозможно. Нужно жить здесь, быть крестьянином. Многое надо не понимать, а чувствовать…

Утром я прохаживаюсь в сарае Рыпыча. Он привез на тачке месива свиньям. Вываливает месиво в лоток, лопатой подгоняет его под перегородку.

— А коров почему не выгнал сегодня в стадо, Иван Ефимович?

— Уже не погоню больше. Пусть стоят до морозов, пусть отяжелеют…

Смотрю на аккуратный лоток, на тачку. На корявые пальцы старика, испачканные месивом. Как первобытно, просто все! И Рыпыч, и тачка, и вот эти жирные до отвращения свиньи! Одной даже лень подняться на ноги, и она старается дотянуться рылом к корыту. И все ж все пока что без техники, о которой кричат взахлеб наши газеты. Что же будет, когда Волховской разбогатеет настолько, что и механизацию начнут применять?

— Послушай, Иван Ефимыч, восходовский председатель Баранов не приезжал к вам?

Старик поставил лопату к стене.

— Был. Приезжал один раз…

Старик рассказывает, как Баранов приехал, посидел с полчаса у Волховского, говорил ему о своих делах. Волховской слушал молча. Потом сказал:

— Я ничем не могу помочь вам. В стране нашей много сельскохозяйственных институтов, академий. Туда обращайтесь.

На том разговор окончился, Баранов больше не появлялся в «Красном пахаре».

Мы выходим из сарая. Курятся парки. Прошла куда-то компания девушек. В Вязевку сегодня должна приехать зачем-то зоотехник Варварова. Отправляюсь туда.

Глава двадцать пятая

Я завшивел. Узнаю об этом так. В потемках притащился в Клинцы. Ужинаю. Сергеевна отчитывает меня за то, что я отбился от дома. Она говорит, что она не какая-нибудь городская, которая может брать с постояльца деньги ни за что ни про что. Раз уж плачу я деньги, то должен обедать, ужинать здесь.

— Не ругайтесь, Сергеевна…

Мне надо выписать несколько нарядов. Сажусь за стол в горнице. Студенты уже уехали. Спина, плечи, ноги стонут от дневных переходов. Глаза слипаются. Пальцы левой руки тянутся к голове, скребут ее. Вдруг застываю: на белую страничку журнала упала вошь. Лежит на спинке, шевелит ножками. Этого только не хватало. Уничтожив ее, озираюсь, будто кто-то может стоять за спиной. Прошу своего сторожа истопить завтра баню. Старик давно приглашал меня помыться с ним. Но вымыться как следует здесь не удается. Дедко так натопил свое допотопное заведение, что дышать нечем. А когда он, кряхтя от удовольствия, вылил на раскаленные камни ведро воды, я кубарем скатился с полка. Сунул голову в бочку с холодной водой. Кое-как обмылся и ушел в кедринскую баню. Там же остригся наголо. Покуда стригся, все следил за глазами парикмахерши, она, кажется, ничего не заметила.

В тот же день, предупредив Гуркина, еду в райком хлопотать насчет лошади. Гуркин сказал, что управление будет платить за нее.

Замятного

в райкоме нет, уехал в область. В приемной Холкова полно людей. Пожилая, с очень серьезным, даже строгим видом секретарша докладывает обо мне секретарю, тот принимает меня без очереди. Расспрашивает о делах в деревне. Покачивает головой, чмокает губами.

— Надо, надо будет как-то уладить все это…

Через полчаса еду в автобусе в коневодческий совхоз «Грива». В кармане лежит записочка от Холкова к директору совхоза Семипалатинскому. До совхоза километров сорок. Потом около часа я плутаю в березовом леску, покуда какая-то старушка с тяжелой корзиной за плечами указала нужное направление. И тропинка вывела меня к четырем кирпичным домикам, за которыми метрах в двухстах стоит ряд длинных конюшен. Небольшой табун жеребят пронесся к реке. Стайка ребятишек указывает мне домик директора, говорят, что он дома, обедает.

Директор вполне соответствует своей фамилии. Громадный, плечи шириной с метр. Круглая голова коротко острижена. Он сидит за столом, ест деревянной ложкой прямо из кастрюли. Ноги его вытянулись из-под стола далеко. На столе хлеб, бутылка водки. Выслушав меня, он кивает на стул:

— Садись. Пообедаем.

— Спасибо. Я не хочу.

— Видишь, как приходится обедать… Баба в Питер укатила по своим делам, а я холостую.

Он вздохнул тяжко, утер губы полотенцем и взял записочку Холкова.

— Черт знает что! Покосы обрезали у Семипалатинского, а лошадь дай! Ты когда был у секретаря?

— Сегодня.

— Кто платить будет?

— Управление. Трест.

— A-а. Ну тогда ладно. Что вы там строите?

Я сказал.

Директор поморщился, сплюнул на пол.

— Черт их знает. Строят, строят им, а все без толку. А я вот второй год бьюсь — надо две конюшни поставить, и не пробить. Я, видишь ли, богат, то есть рентабелен. Ну, и сиди, выкручивайся сам. Ну, пошли…

Он поднялся и едва головой не уперся в потолок.

В Кедринск возвращаюсь верхом на высоком вороном жеребце. Ноги у него длинные, а туловище короткое, голова огромная. Получил от директора устную характеристику жеребца: звать его Зайцем, он страшно умен. Если буду с ним ласков, привыкнет ко мне быстро и будет ходить за мной, как собака.

Дедко Серега отвел для Зайца отдельную стойку в конюшне. Выписываю у Волховского шесть мешков овса. Первое время Заяц относится ко мне недоверчиво. Когда седлаю его, поджимает ноги, кладет уши, скалит зубы. Угощаю его кусочком сахара. И через неделю он привыкает ко мне. Приеду на объект и нужно задержаться. Зайца не привязываю. Он либо бродит за мной, либо, заметив клок сена, стоит жует, поглядывая то и дело в мою сторону.

Рабочий день мой растянулся. Успеваю побывать и в деревнях, и в лесу. А в Кедринске бываю редко. Будь лошадь у меня раньше, кажется, скакал бы туда каждый вечер. Теперь нет. Компания наша распалась. Специалисты покинули гостиницу, им всем предоставили комнаты, квартиры. Маердсон и Мазин взяли себе на двоих двухкомнатную квартиру. Рукавцов и Латков — по однокомнатной. Жиронкина съездила к Черному морю, познакомилась там с кем-то. Собирается ехать в Свердловск, где выйдет замуж за нового знакомого. «Это наша последняя встреча, Борис, — говорила она, — ты будешь меня вспоминать? Я знаю, что будешь». Вот и все. Вот так оно и бывает. Выйдет там замуж. Будет любить своего мужа. «Я люблю мужа своих детей». Где я это слышал? И Козловская выходит замуж. В Окново приехал на побывку молоденький морской лейтенант. Встретил ее в парке. Через неделю «предложил ей руку». «Что ж, Борис, попробую еще раз. Терять мне нечего. Может, все хорошо будет»… Славные девчата. Мы были хорошими друзьями. Но им этого мало. Им нужны мужья. Когда-нибудь и я стану мужем. Кто будет она? Где она сейчас?