Армия без погон
Шрифт:
Пересказав десятый раз о ночном происшествии, Полковник ударил себя в грудь, заявил, что он, Полковник, «ежедневно, еженощно» добывает себе деньги сам. Вот и за волками гнался, не убоялся смерти. Теперь получит тысячу рублей. Не то что некоторые; идут себе определенного числа на почту, получают по книжечке денежки. Это был намек на Молочкова, получающего пенсию. Захмелевший пенсионер не остался в долгу.
— Мы эту пенсию горбом заработали, — сказал он, ударив ладонью по затылку, — не то что некоторые другие…
— Что
— А то.
— Что? Ну? Это ж ты об чем? — Полковник убрал руки за спину. Широко расставил ноги в растоптанных валенках. Жена его прошла с ведром в сени, бросив на ходу:
— Полно вам! Опять сцепились, кобели старые!
Я очнулся, лежу, наблюдаю за стариками.
— Собаками мы не были, — свирепо прошептал Молочков, — людей не разоряли, по лесам не гоняли. А ты, собака, в лес меня загнал, семьи решил, а теперь пенсии завидуешь? Позавидуй, что ж. У государства губа не дура, никому зря денежки не дает.
— Не дает? — взвизгивает Полковник.
— Не дает.
Лицо Полковника гримасничает, он часто, часто кусает губы. Сжав кулачки, бегает по избе, вдруг замирает.
— А отчего ж ты там не остался? Почему? Дознаться бы надо нам.
— Отработал свой век и приехал.
— Куды?
— В гнездо родное.
— A-а! В гнездо! По часам работал, а теперь и огород, и сенокос, и молочко дешевое? А не изволите ли обратно — с базара да с магазина пенсией питаться? А? В очередях и прочее?
— Это туда, где твой Семен с Фенькой-то? Сынок и дочка твои?
И Полковника будто что-то ужалило в поясницу. Присев, колотит кулачками по острым своим коленкам.
— Да, у городе мои дети. В голове у них мозг есть. Через то нужны там.
— А ты б заявил, посоветую тебе, сынка куда следует: мол, контра, из колхоза убег. Представьте его на поселение. А? Скольких ты упек таким манером? И сынка с дочерью туда же! Чего ж ты, Ефим?
— А! Дети мои в глазу сидят!
Полковник бросается на Молочкова, старики схватываются, кряхтят, приговаривая:
— А ты, собака, семьи меня решил!
— Мои дети в глазу сидят?
Соснин разнимает их, уводит Молочкова.
Некоторое время Полковник бегает по комнатам. Успокаивается на кровати. Вернулась Полковничиха. Ставит на лавку ведро с водой.
— Что, буянили, кобели?
— Да. Они часто так?
— Почитай, на месяцу раза два. Как нажрутся хмельного…
Днем пришла врач Цейхович. Осматривает меня, говорит, что дня через три можно выйти на воздух.
— Больничный нужно вам?
— Нет, не надо.
Вечером дремлю, а ночью сна ни в одном глазу. Полковник тоже выспался днем, бродит из угла в угол, что-то бормочет. Несколько раз уходит куда-то. Наконец возвращается с таинственно-воровским выражением на лице. Глядя на дверь, за которой спит жена, на цыпочках проходит к столу.
— Дмитрич, держи-ка, — подает он стакан.
От
— Не хочу, Полковник.
— Ну, бог с тобой, а мы сейчас…
Едва бутылка опустела и посуда убрана, он громко крякает, просит у меня папироску. Начинается знакомое мне представление.
— Еще так-то дак ух, как горазны все, Дмитрич, — снует он возле меня, то и дело поддергивая штаны, — посмотришь, просто одно великолепие в порядке вещей. А ума нет. Нету ума. Ум-то понять трудно, невозможно при обстоятельствах. Куда! Сила нужна. Ежели, например, оно не так поворачивается, ты его за рога и вороти, вороти! Правильно я говорю?
— Да ты о чем? Хоть раз растолкуй, о чем говоришь? — прошу я.
— A-а! Не понять? — он хитро подмигивает, стучит себя по лбу. — Вот здеся надо иметь. Да. А я все о том же, о том самом!
И он плетет, плетет черт знает что. На вопрос: «Правильно я говорю?» я уж киваю молча, лишь бы не кричал, не стрелял из пальца.
Но вот я начинаю дремать, и в словах Полковника улавливаю какой-то смысл. Прислушиваюсь. Он вспоминает прошлое. Когда-то он носил портупею и была у него шапка-кубанка. Штаны-галифе оттягивал шестизарядный бульдог. Вся деревня боялась его, Полковника! Никто не смел перечить ему! Скажет слово — шабаш! В любой избе рады были угостить его, а от девок отбою не было. И вот подгадила ему эта учительница, чтоб ей повылазило! Стерва, она приехала сюда и поселилась в домике при школе. Была она красива и чрезвычайно горда. Как ни подъезжал к ней Ефим со своей вежливостью, она не обращала на него внимания.
Как-то приехал в деревню хороший знакомый его из города, увидел учительницу и говорит: «Да это ж Ольга Корсакова, она же из дворянок. Ты, Ефим, проследи за ней».
Ефим намотал это на ус, вечером явился в домик к учительнице. Положил на стол бульдог, учинил допрос насчет ее прошлого и родителей. Припугнул основательно. Пообещал держать все в секрете, ежели она согласна иметь с ним любовь. Учительница вспылила, выгнала его и той же ночью ушла в город. Через три дня приехали укомовские работники, сняли Ефима с должности. Отобрали бульдог. И с той поры начальство будто забыло о нем. Даже на его письма и доносы не обращало внимания.
— И кабы из-за чего, Дмитрич, а то из-за бабы какой-то жизнь моя перевернулась…
Спустя сутки я покидаю избу Полковника. Он настойчиво сует мне деньги:
— Это твои, это твоя половина, Дмитрич.
— Не надо, не надо.
— Ну бог с тобой. Выпить захочешь, завсегда приходи гостем.
Проехал по объектам. Везде спокойно, люди работают. Зима даже чикинцев сделала спокойными, рассудительными. Чикарев после женитьбы остепенился. И на работу ходит в новых валенках, в аккуратной фуфайке. Бригада его перебралась жить в Вязевку, он живет в Клинцах. Мы с ним иногда вместе возвращаемся вечером домой.