Артур и Джордж
Шрифт:
В сопроводительном письме Джордж объяснил свою аномальную ситуацию. Решение освободить его по особому распоряжению инициировал предыдущий министр внутренних дел, мистер Эйкерс-Дуглас, а довершил нынешний, мистер Герберт Гладстон; при этом ни тот ни другой не предложил официального обоснования своих решений. Обвинительный приговор Джорджу так и не был отменен, никаких извинений за лишение свободы ему не принесли. Некая газета, которую, безусловно, проинструктировал за тайным ланчем проныра-чиновник, беззастенчиво написала, что Министерство внутренних дел нисколько не сомневается в виновности заключенного, но выпустило его из тюрьмы, посчитав, что три года – достаточный срок за инкриминированное ему преступление. Сэр Реджинальд Харди, который назначил ему семь лет, слегка переусердствовал в защите чести Стаффордшира, а министр внутренних дел всего лишь корректирует его рвение.
В моральном плане это повергает Джорджа в отчаяние, а в практическом
На встречу с Джорджем Эдалджи в Гранд-отеле, что на Черинг-Кросс, Артур опаздывает: его задержали банковские дела. Сейчас он стремительно входит в вестибюль и озирается. Заметить ожидающего его человека несложно: метрах в сорока виднеется повернутое в профиль единственное темнокожее лицо; Артур готов подойти и извиниться, но что-то его удерживает. Наверное, неприлично разглядывать людей исподтишка, но не зря же Артур когда-то работал медрегистратором под началом доктора Джозефа Белла.
Итак, предварительный осмотр показывает, что человек, с которым Артуру предстоит познакомиться, невысокий, щуплый, восточного происхождения; коротко стриженные волосы расчесаны на косой пробор; носит очки, одет в хорошо подогнанный по фигуре неброский костюм провинциального солиситора. Конечно, все так, но это совсем не то что с ходу опознать полировщика-француза или сапожника-левшу. И все же Артур продолжает приглядываться – и возвращается в прошлое, но не в Эдинбург времен доктора Белла, а к годам своей собственной медицинской практики. Как и многие из присутствующих в вестибюле, Эдалджи отгородился газетой и высокими подлокотниками кресла. Однако сидит он не так, как остальные: газету держит неестественно близко, да к тому же как-то боком, склоняя голову под углом к газетной полосе. Доктор Дойл, некогда практиковавший в Саутси и на Девоншир-Плейс, уверенно ставит диагноз. Миопия, причем довольно серьезная. А если подумать, то, возможно, еще и астигматизм.
– Мистер Эдалджи.
Газета не выпадает из дрожащих от волнения рук, а тщательно складывается. Молодой человек не вскакивает, не бросается на шею своему возможному спасителю. Наоборот, поднимается он сдержанно, смотрит прямо в глаза сэру Артуру и протягивает руку. Такой человек не станет распинаться насчет Холмса. Учтивый, самостоятельный, он выжидает.
Они переходят в незанятый салон с письменными принадлежностями, и Артур получает возможность более пристально рассмотреть своего нового знакомца. Круглое лицо, полноватые губы, отчетливая ямочка на подбородке, чисто выбрит. Для человека, который отбыл три года в Льюисе и в Портленде, а до этого вел, не в пример многим, вполне домашнюю жизнь, этот не обнаруживает практически никаких признаков своих мытарств. Правда, короткие черные волосы тронуты сединой, но это придает ему вид мыслящего, интеллигентного человека. Такой вполне может быть действующим поверенным, но нет.
– Вам известны точные показатели вашей миопии? Шесть, семь диоптрий? Это, конечно, только мои догадки.
Первый же вопрос вызывает у Джорджа удивление. Из верхнего кармана он достает очки и протягивает Артуру. Артур их разглядывает, а потом переключает внимание на глаза, дефекты которых потребовали таких очков. Глаза слегка навыкате, они придают солиситору какой-то отсутствующий, но въедливый вид. Сэр Артур оценивает этого человека с позиций бывшего офтальмолога; но ко всему прочему он знаком с ложными выводами нравственного порядка, которые широкая публика склонна делать на основе особенностей органов зрения.
– К сожалению, даже не знаю, – говорит Джордж. – Очками я обзавелся совсем недавно и не уточнил их показатели. А иногда попросту забываю их дома.
– А в детстве обходились без них?
– Да, представьте. У меня всегда было слабое зрение, но когда меня показали одному бирмингемскому окулисту, он сказал, что ребенку очки лучше не прописывать. А потом… так сказать… времени не было. Зато когда я освободился, времени у меня, к сожалению, стало хоть отбавляй.
– Как вы и указали в письме. Итак, мистер Эда-а-ал-джи…
– Э-э-эдл-джи, с вашего позволения. – У Джорджа это вырывается машинально.
– Извините.
– Я привык.
Сэр Артур кивает.
– Вот что, мистер Эйдл-джи, я хочу направить вас к профессионалу, мистеру Кеннету Скотту; он принимает на Манчестер-Сквер.
– Как скажете. Вот только…
– За мой счет, разумеется.
– Сэр Артур, я не смогу…
– Сможете, и без труда. – Он произносит это негромко, и Джордж впервые улавливает раскатистое шотландское «р». – Вы же не нанимаете меня в качестве сыщика, мистер Эдалджи. Я просто предлагаю… предлагаю свою помощь. И когда мы добьемся для вас не только полного оправдания, но и солидной компенсации за незаконное лишение свободы, я, возможно, перешлю вам счет мистера Скотта. А может быть, и нет.
– Сэр Артур, когда я взялся вам писать, у меня и в мыслях не было…
– У меня, когда я получил ваше письмо, тоже. Но так сложилось. Вот и все.
– Денежная компенсация не играет первостепенной роли. Мне важно вернуть свое доброе имя. Мне, как солиситору, важно восстановить себя в профессиональных правах. На большее я не претендую. Лишь бы мне было позволено практиковать. Жить спокойно, приносить пользу. Вести нормальную жизнь.
– Разумеется. Но в одном я с вами не соглашусь. Деньги очень важны. Не просто в качестве компенсации за три года вашей жизни. А в качестве некоего символа. Британцы уважают деньги. Если с вас снимут все обвинения, общественность будет знать, что вас оправдали. Но если вам еще и заплатят, общественность будет знать, что вас оправдали целиком и полностью. А это отнюдь не одно и то же. Кроме того, денежная выплата будет означать, что вы оказались в тюрьме только из-за преступного бездействия Министерства внутренних дел.
Обдумывая его аргумент, Джордж медленно кивает. На сэра Артура этот молодой человек произвел большое впечатление. У него, похоже, уравновешенный и пытливый ум. От матери-шотландки или от священника-отца? Или от этого благоприятного сочетания?
– Сэр Артур, позвольте спросить: вы христианин?
Теперь настал черед Артура удивляться. Не желая обидеть пасторского сына, он отвечает вопросом на вопрос:
– А что?
– Как вам известно, я воспитывался в доме викария. К родителям отношусь с любовью и уважением; в юности я, конечно же, разделял их веру. Могло ли быть иначе? Из меня самого никогда бы не вышло священника, но я воспринял библейское учение как руководство к праведной и достойной жизни. – Он смотрит на сэра Артура, дабы увидеть его отклик; поощрением ему служит благожелательный взгляд и наклон головы. – Лучшего руководства я не знаю по сей день. И считаю, что законы Англии – это лучшее руководство к праведной и достойной жизни для общества в целом. Но потом начались мои… мои мытарства. Поначалу мне думалось, что это печальный пример некомпетентного отправления правосудия. Пусть даже полиция допустила ошибку – ее исправят мировые судьи. Пусть мировые судьи допустили ошибку – ее исправит уголовный суд квартальных сессий. Пусть суд квартальных сессий допустил ошибку – ее исправит Министерство внутренних дел. Это цепочка может причинить большие страдания и, мягко говоря, неудобства, но в ходе отправления правосудия справедливость в конечном итоге восторжествует. В это я верил и верю по сей день. Однако все оказалось намного сложнее, чем я предполагал. Я всегда жил в рамках законности, то есть считал закон своим руководством к действию, а христианство давало мне моральную поддержку. В свою очередь, для моего отца… – Тут Джордж делает паузу, но, как подозревает Артур, не потому, что не знает, как продолжить, а потому, что продолжение давит на него тяжким бременем чувств. – Мой отец живет всецело в рамках христианства. Как нетрудно догадаться. В этом смысле мои мытарства для него вполне понятны. Для него существует… должно существовать… религиозное оправдание моих страданий. По его мнению, Божий промысел направлен на то, чтобы укрепить мою веру и показать пример другим. Неловко произносить это вслух, но он считает меня мучеником. Мой отец – человек преклонного возраста, силы его на исходе. Не хотелось бы с ним спорить. В Льюисе и Портленде я, конечно же, посещал часовню. До сих пор каждое воскресенье хожу в церковь. Но не рискну утверждать, будто тюрьма укрепила мою веру, да и мой отец… – на его лице появляется осторожная ироническая улыбка, – вряд ли сможет похвалиться, что за последние три года в церкви Святого Марка и в окрестных храмах увеличилось число прихожан.
Сэр Артур размышляет над странной помпезностью этих вступительных речей – они, как может показаться, отрепетированы, причем слишком усердно. Нет, строго судить не следует. Чем еще занимать себя человеку в ходе трехлетнего заключения, как не переосмысливать свою жизнь – эту запутанную, только начавшуюся, не до конца понятую жизнь, – чтобы придать ей сходство со свидетельским заявлением?
– Ваш отец, надо полагать, сказал бы, что мученики не выбирают свою судьбу и, быть может, даже не понимают сути происходящего.