Аспазия

Маутнер Ф.

Перикл сообщил своей супруге и о своем решении развестись с нею и о желании архонта жениться на ней. Телезиппа, выслушав его холодно и молча, удалилась в женские покои; но когда она увидела там своих двух мальчиков, которых теперь должна была оставить, она привлекла их к себе и горячие слезы полились на их головы.

Когда Телезиппа должна была последний раз поцеловав своих сыновей, навсегда расстаться с ними, Перикл вдруг испытал странное чувство: он начал понимать, что союз, соединявший некогда человеческие сердца, не может быть разорван безболезненно. Телезиппа родила ему детей, походивших на нее по характеру, но чертами лица похожих на него. Разве мужчина не должен уважать

и считать священной женщину, родившую ему детей, имеющих его черты? Перикл понял это только тогда, когда Телезиппа уходила.

Но за печальным уходом Телезиппы последовало веселое вступление Аспазии. Она явилась в сопровождении веселых, смеющихся весенних духов.

Мрачная атмосфера дома прояснилась, старые, угрюмые, домашние боги удалились. Аспазия поставила в перистиле радостного Диониса, улыбающуюся Афродиту и кудрявого, веселого бога ионийцев — Аполлона.

Дух нововведений, повсюду сопровождавший Аспазию, последовал за нею и в дом Перикла, который был очень прост, и похож на дом любого другого афинского гражданина. Влиятельный человек должен быть прост, если не желает возбудить к себе недоверие сограждан, кроме того, человек деятельный всегда невольно пренебрегает своим домом. Прост и ничем не украшен был перистиль дома Перикла, в нем принимали посетителей, здесь же часто обедали и ужинали, приносили домашние жертвы богам. За колоннами, окружавшими перистиль, шли жилые комнаты. Все двери выходили в галерею; простые ковры закрывали их. В короткий промежуток этот дом принял новый, веселый вид.

Аспазия не терпела вокруг себя ничего некрасивого, ничего неблагородного; красота была признана главным законом домашнего очага. Проста была до сих пор жизнь Перикла, но теперь эта простота стала не нравиться ему самому. Ничто не может быть приятнее для влюбленного, как видеть свою возлюбленную красивой. Человек, живя один, не украшает дома для самого себя, но для любимой женщины самый скупой делается расточительным. С радостью помогал Перикл Аспазии, превратить место своего нового счастья в храм красоты.

Брак, так же как и любовь, имеет свой особенный месяц. Расставания и встречи прибавляют прелести медовому месяцу, но осознание постоянного присутствия любимого человека также приносит огромную радость.

Каждый час имел теперь для Перикла особенный блеск, особенную прелесть. Аспазия была для Перикла каждую минуту чем-то новым: утром розовоперстой Эос, вечером — Селеной, днем Гебой. Часто она казалась ему достойной уважения, как мать, а порою — он любил ее почти чувством отца.

То, что Ксантип и Паралос, сыновья Перикла не были детьми Аспазии, было даже полезно для супружеского счастья Перикла — ему не нужно было делить с ними любовь Аспазии. Если их счастью чего-нибудь и не доставало, то только полного осознания этого счастья, так как только счастье, подвергающееся опасности, может быть вполне сознаваемо.

Брак Перикла и Аспазии давал афинянам неистощимую пищу для разговоров. Повсюду на Агоре, в Пирее, в лавках торговцев и в цирюльнях только и говорили о том, что Перикл целует жену каждый раз, когда выходит из дому и когда возвращается обратно.

Говорили даже, что Аспазия поправляет Периклу речи, которые он произносит перед народом.

Говорили также, что Аспазия хочет заставить Перикла добиться царской власти, говорили, что она не хочет отставать от своей соотечественницы Таргелии, которой удалось стать супругой царя.

Разносчицей всех этих сплетен по Афинам была Эльпиника. Ее можно было назвать живой хроникой дома Перикла; то ее волновал поцелуй, которым награждает Перикл свою супругу, уходя и возвращаясь, то она говорила о том, как обращалась Аспазия с детьми Перикла

и юным Алкивиадом. Рассказывая, что Аспазия не любит мальчиков Паралоса и Ксантипа и мало заботится о них, но зато любит, как мать, Алкивиада и в ее руках сын Кления сделается женственным.

Кроме Алкивиада, Паралоса и Ксантипа в доме Перикла рос еще мальчик, который, хотя не принадлежал к родственникам Перикла, но не был и рабом. Этого мальчика Перикл привез в Афины с самосской войны. О его происхождении знали только то, что он сын скифского или какого-то другого северного царя, что он был похищен у родителей еще маленьким ребенком и продан в рабство.

Мальчика звали Манес. Черты его лица не отличались тонкостью и эллинским благородством, он походил на своих единоплеменников, скифских наемных солдат на Агоре, но у него были прекрасные каштановые, блестящие волосы, светлые глаза и замечательно белый цвет лица. Он был молчалив и задумчив и во многих случаях выказывал особенную впечатлительность.

Алкивиад пытался со свойственной ему приветливостью, приобрести расположение нового товарища, но это ему не удалось. Манес любил оставаться один и, хотя не отличался блестящими способностями, усердно занимался всеми науками, которым его учили вместе с мальчиками Перикла. Перикл любил его, Аспазия находила забавным, а юный Алкивиад сделал его постоянной целью своих насмешек и шуток. Домашнее счастье Перикла нисколько не страдало от того, что его дом был открыт теперь для всех друзей и что Аспазия, нарушая обычаи, принимала участие в разговорах мужа с его друзьями.

Из старых друзей Перикла, Анаксагор был заменен блестящим Протагором, к которому благоволила Аспазия и взгляды которого на жизнь более совпадали со взглядами милезианки. Редко появлялся в доме Перикла и творец Антигоны; может быть, со свойственным ему тонким тактом, он не желал возбуждать ревности друга, или же старался подавить то чувство, которое возбуждала в нем эта очаровательная женщина.

Но чем реже Софокл появлялся в доме Перикла, тем чаше видели в нем Эврипида, — его соперника, вместе с которым приходил и Сократ. Фидий также часто бывал в доме Перикла, и Аспазия торжествовала, видя, что он не избегает ее общества. С ним она обращалась с особой любезностью, и постоянно возвращалась в разговорах к его лемносской богине. По ее мнению, Фидий находился в раздумьи, и она надеялась повлиять на то решение, которое он примет. Она постоянно напоминала, что он как художник, забывает о естественной прелести женщины.

Фидий действительно носил в себе законченный образ прекрасного. Поэтому его художнический взгляд был устремлен внутрь себя и чем старше он становился, тем более доверял он этому внутреннему взгляду. Он был слишком горд, чтобы просто передавать в камне или бронзе непосредственную действительность — а этого и хотела от него Аспазия.

Как-то после разговора с Фидием, когда тот уже ушел, Перикл улыбаясь сказал:

— Ты слишком сердишься на Фидия за то, что он не хочет вступить в школу очаровательной действительности.

— Конечно, — отвечала Аспазия, — в его душе скрывается идеал только серьезной, так сказать бессознательной красоты, но было время, когда он не презирал заимствовать красоту у действительности.

— На какую же женщину указала бы ты ему, чтобы занять у нее ту красоту, о которой говоришь?

— Я указала бы ему на женщину, которая принадлежит только самой себе.

— Но если бы он захотел обратиться к женщине, которая не принадлежит самой себе?..

— Тогда, конечно, — сказала Аспазия, — он должен был бы обратиться к тому, кому она принадлежит, к ее господину — если она невольница, к ее супругу — если она жена афинского гражданина…