Астроном
Шрифт:
Дорогие мои!
Последний сон я даже не могу назвать сном. На сей раз сознание не оставило меня, я не растворился, не уплыл вместе с прихотливым течением чужой судьбы, ставшей моей на короткие минуты сна. Понимание словно раздвоилось: одна моя часть продолжала сидеть в комнатке, опершись спиной на теплую стену, а другая перенеслась в неведомый мир, оказавшись в теле другого человека. Я словно сидел в кинотеатре, но это удивительное кино, не довольствуясь объемным, многокрасочным насыщением глаз, кормило все мои чувства, наполняя ноздри неведомыми запахами, волнуя кожу прикосновениями. Несколько раз я поднимал руку
С наступлением ночи наш город погружался в глухую, непроницаемую тьму. Светились только стрельчатые окна королевского дворца на вершине горы. Цепочки фонарей вдоль моста, ведущего ко дворцу, дрожали и переливались сквозь полосы плывущего над рекой тумана. Вдоль моста возвышались сгорбленные сумраком фигуры неведомых мне святых, они протягивали каменные руки с зажатыми в них доказательствами собственной святости, точно обвиняемые перед лицом трибунала. По набережной прохаживались гвардейцы короля; огни мостовых фонариков посверкивали на холодном металле их остро заточенных алебард. Несколько месяцев назад несколько пьяных гвардейцев попытались вломиться в наш квартал.
По ночам я не сплю, а медленно обхожу улицы, проверяю засовы на тяжелых воротах под аркой, перекрывающей вход в наш квартал. Сломать обшитые толстыми листами меди ворота гвардейцы не могли, поэтому они принялись барабанить древками алебард в калитку и требовать сторожа. Я отодвинул засов и они, регоча, ворвались внутрь.
Всевышний наделил меня необычной физической силой и деревянная палица, усаженная гвоздями, быстро утихомирила буянов. Их тела я отнес к реке и тихонько спустил в воду, а кинжалы и алебарды забросил подальше от берега. К вечеру следующего дня к нам пожаловал сам префект с группой сыщиков, они обыскали весь квартал, но ничего не смогли обнаружить. Ведь тела я не волочил по земле, а, подняв на руки, осторожно подносил к берегу и тихонько опускал под воду.
Особенно хороши у нас восходы. Сначала из глубины ночи проступает контур горы с королевским замком; граница между сереющим небосводом и по-прежнему черной громадой горы едва заметно шевелится – это гнутся и трепещут кроны деревьев, там, на вершине, царит пахнущий морем ветер. Небо светлеет, его купол над моей головой просекают неровные линии крыш, мгла отступает от набережной, открывая спрятанное пространство над шевелящейся поверхностью реки. Вдруг посреди мешковины неба вспыхивает золотая точка – первый луч солнца касается креста на вершине собора королевского замка. Несколько минут посреди серого над черным горит золотой крест, потом озаряется позеленевшая от времени и непогод крыша. Свет ползет ниже, поджигая стекла в оконницах колокольни; коричневый камень старой башни кажется белым, с желтым отливом, словно весенний лед.
Вот уже вся гора высветилась: летом покрытая купами машущих салатовыми листьями деревьев, зимой – чересполосицей черных веток и серых стволов, а осенью шуршащим ковром багряной листвы. Тяжелая громада замка нависает над городом, стражники в фиолетовых мундирах гасят фонари, река всхлипывает и захлебывается на водоворотах. Хорошо! Как прекрасны дела твои, Господи!
Наш квартал просыпается. Мужчины спешат на утреннюю молитву, женщины раздувают огонь в очагах, плачут дети, стучит в ворота разносчик молока. Я отодвигаю щеколду, вытаскиваю погруженный глубоко в землю металлический прут и широко распахиваю створки. Колеса тележки молочника дребезжат по булыжникам, и я отправляюсь
Я сирота. Кем были мои родители, есть ли у меня братья и сестры – все стерла болезнь. Раввин говорит, будто с помощью старинных книг он вырвал меня прямо из объятий ангела смерти. Моя память пуста, как поверхность реки на рассвете, я не помню ничего из предыдущей жизни. Первые мои воспоминания связаны с лицом раввина: я очнулся лежа на полу в его комнате, вокруг меня стояли десять избранных учеников и нараспев произносили какие-то слова. Какие именно, я не знаю до сих пор, ведь память моя слаба, мысли тяжело ворочаются в голове, словно она вылеплена из глины. Чтение и письмо не поддались моим стараниям, хотя, честно говоря, я и не очень старался. У каждого человека есть дело, близкое его душе. Работа ночного сторожа мне легка и приятна. После ночи, проведенной на улицах, я возвращаюсь в дом раввина и с удовольствием помогаю по дому: приношу воду, колю дрова, хожу за покупками.
Особенно мне нравится топить печки, смотреть, как малюсенькие язычки огня превращаются в бушующее, ревущее пламя, слушать треск поленьев и шипение вытекающей из их воды. Пылающие дрова наполняют дом запахом лесной свежести, а легкое, духовитое тепло, согревает тело и веселит душу. Я могу часами сидеть возле печки, зачарованно наблюдая за вылетающими в поддувало искрами.
Дочь раввина Гитл дает мне список продуктов и деньги, я отношу все это к лавочнику, а потом волоку обратно корзины, заполненные разнообразной снедью. Гитл удивительная девушка, она всегда добра ко мне, терпелива и внимательна. У нее чудесные, искрящиеся, точно первый ледок волосы, нежный голос и ласковая улыбка. Если я когда нибудь надумаю жениться, то пусть моя жена будет похожей на Гитл.
Я бы так много хотел бы сказать ей, милой Гитл, но, увы, после болезни голос ко мне не вернулся. Я нем, точно рыба, вытащенная рыбаками из реки, и писать не умею, а поэтому могу изъясняться только жестами. Но много ли можно передать неуклюжими движениями рук?! Рядом с Гитл я чувствую себя нескладным увальнем, а она порхает вокруг меня с радостным смехом и пытается нацепить на мою шею свой фартук. Наверно ей кажется, будто я большая кукла и со мной можно играть, не заботясь о том, что происходит у куклы внутри. Но я не кукла, я человек! Живой, страдающий человек. Неужели она никогда этого не заметит!?
Вот уже несколько дней люди в нашем квартале ходят мрачнее тучи. Вчера раввин приказал мне не открывать утром ворота и вместо помощи по хозяйству продолжить дежурство.
– Ходи днем по улицам так, как ходишь ночью, и постарайся не удаляться от ворот. Если услышишь стук и крики, спеши изо всех сил и не давай никому проникнуть внутрь квартала.
У него седая, с по желтевшими краями борода и морщинистая шея, по которой ходит крупный кадык. Складки на лбу так глубоки, что в них можно запрятать мелкую монету. Он очень стар, наш раввин, его глаза потемнели от времени, губы сузились, а нос с горбинкой напоминает клюв диковинной птицы, которую однажды приносил в наш квартал заезжий торговец.
Мужчины не уходят на работу, а стоят на углах улиц и разговаривают. Я постоял возле них и спустя час понял, в чем дело. Оказывается, в городе началась чума, страшная болезнь, от которой умирают в жутких мучениях. Уже погибли тысячи горожан, а в нашем квартале до сих пор нет ни одного заболевшего. Наверное, это потому, говорили мужчины, что раввин запретил пить воду из городских колодцев без кипячения. Но горожане уверены, будто болезнь началась из-за колдовства, которым занимается раввин и его ученики. Несколько дней назад слег сам король, и если он умрет, то сегодня или завтра они попытаются сломать ворота и покончить с колдунами.