Атаман всея гулевой Руси
Шрифт:
– Показывай, где лаз? – строго сказал Милославский.
Федька молчал и лишь лупал зенками, до него никак не могло дойти, откуда воевода знает тайну. Тогда князь больно пнул его в бок. Федька охнул и ухватился рукой за кольцо в полу.
– Ага, значит, здесь, – довольно сказал Милославский. – Открывай!
Воротник поднатужился и поднял тяжёлое, набухшее от сырости творило. Из ямы на воеводу пахнуло плесенью и сыростью.
– Сделай, чем посветить!
Смольё у Федьки было припасено, он скоро разжёг его и протянул князю.
– Лезь поперед
Милославский вслед за Федькой сошёл на дно ямы, осветил рубленые стены, долго приглядывался к самому лазу, узкой дыре, обшитой досками.
– Кто знает о лазе? – Милославский чуток подпалил Федьке бороду смольём.
– Я, стало быть…
– Ещё кто? – Милославский шевельнул огонь.
– Степан Ерофеевич Твёрдышев и его приказчик, больше никто.
– Врёшь! – сказал воевода. – Лезь наверх за мной. Врёшь, Федька! – повторил воевода, бросив смольё в бочку с водой. – Но я тебя дальше не пытаю. Хочешь сказать, скажешь.
– А ведь точно! – воскликнул Федька. – Настя знает. Эх, девка! Лишила отца прибытка: Степан Ерофеевич мне за этот лаз давал полтора рубля в год, всего на полтину меньше, чем я за свою воротниковскую службу жалованья получаю.
– Не горюй, – сказал Милославский. – Меньше вина выжрешь.
– Я, милостивец, хмельного давным-давно не лопаю.
– Добро, я Насте дам полтора рубля.
– А ей за что? Я же лаз сторожу.
– Она мне его открыла, вот за что. А ты, Федька, затвори за мной дверь самым большим крюком и никому не открывай, кроме меня, даже Насте!
Милославский неторопливо шёл к своей избе и раздумывал, нет, не о пытаемых сейчас ворах, не о лазе, одна, острая как нож дума терзала ревнивую душу князя, как извести со свету гостя Твёрдышева, но ничего путного ему на ум не приходило.
Губной староста явился к воеводе уже затемно. Воевода взял у него расспросные листы, прочитал их по два раза и отложил в сторону.
– Воры своими ногами от тебя ушли?
– Борька им помог, но они живы.
– Приказчик, выходит, на Твёрдышева ничего не показал? – Милославский строго глянул в глаза Пантелеева.
– Крепким парнем оказался этот Максимка. Борька и бил его кнутом, и жёг огнём, а он скрипел зубами и помалкивал. Может, воевода, по-настоящему его взять на дыбу, с раскалёнными щипцами, суставоверченьем?
– Не стоит, – задумчиво молвил Милославский. – Всё, что я хотел знать, я уже знаю. Держи их в тюрьме, после того как схватим вора Стеньку, они могут сгодиться для очной ставки.
– Палач Борька за работу деньги просит, – сказал Пантелеев.
– Сколько ему обычно дают?
– По гривеннику за каждого, всего двадцать копеек.
– Возьми у дьяка Ермолаева, скажи, что я велел выдать.
Губной староста низко поклонился и вышел из комнаты. Милославский снова взял в руки расспросные листы, прочёл их и задумался. Приказчик не сознался, что явился от Стеньки в Синбирск через лаз, а кроме Твёрдышева, никто не мог указать ему этот путь. Посадить Твёрдышева в тюрьму? Но гость известен великому государю. И тот учинит с воеводы спрос, за
Во второй половине сентября 1670 года умелые осадные хитрости разинцев, главной из которых было возведение вала, сблизили противоборствующие стороны. На прясле и на валу стали по нескольку раз в день вспыхивать рукопашные схватки, которые велись с обильным кровопролитием и великой жесточью. Ночью ратным людям тоже было не до отдыха: солдаты и стрельцы восстанавливали разбитые и сгоревшие верхние венцы прясла и башен, мужики и казаки подсыпали обрушенный вал и поправляли разбитые бревновые заслоны.
Обе стороны до крайности озлобились друг на друга: разинцы, перебросив мосты с вала на прясло, с матерным лаям лезли на пули и копья, не считая своих убитых, солдаты и стрельцы, остервеняясь, пёрли им навстречу, и начиналась резня, из которой живым оставался, к восторгу одних и к удивлению других, лишь Степан Разин. Ратные люди, опалённые ужасом рукопашного боя, уже не имели сил и воли идти друг против друга, и только тогда атаман, устав призывать своих людей, уходил с моста последним, и ни одна пуля, пущенная ему вслед, его не задевала, как будто он навсегда был заговорён от смерти.
– Погибели своей ищешь, Степан Тимофеевич, – говорил атаману есаул Корень. – А как же мы, твои побратимы? На кого нас хочешь покинуть?
Разин, не отвечая на упрёки, уходил к своему шатру, который он велел поставить посреди войска. Калмык Бумба ополаскивал атамана от чужой крови несколькими вёдрами воды, подавал ему чистую одежду, а окровавленную тут же сжигал на костре, чтобы она не попала в недобрые руки и над ней не учинили вредоносный наговор.
День ото дня Степан Тимофеевич становился всё угрюмее и нелюдимее. Затворившись от всех в шатре, он возлежал на кошме и глядел широко раскрытыми глазами в неведомую другим людям пустоту. Порой атаман с содроганием ощущал, что вокруг него, наползая из-под краёв шатра, сгущается непроглядный мрак, и ему казалось, протяни он руку, и достанет до него, но не было мочи это сделать, начинало набухать льдом сердце, прерывался дух, и Разин беззвучно шептал: «Вот, значит, какая ты, смерть… Так что же ты медлишь?»
Как-то среди ночи верный одностаничник привёл к атаману человека с замотанной в тряпку головой. Разин велел открыть ему лицо. Это был тайный лжецаревич.
– О чём слёзы льёшь, Николка? – спросил атаман.
– Сил моих нет, Степан Тимофеевич, жить дальше под личиной почившего Алексея Алексеевича! Каждую ночь слышу его голос.
– Что же он тебе доносит?
– Тяжко ему от моего воровства. Пока буду волочить его личину, не найти царевичу успокоения, так и не перестанет его душа метаться между землёй и небесами. Избавь меня от непосильной ноши, атаман!