Атаман всея гулевой Руси
Шрифт:
Твёрдышев знал, что ему долго не придётся сидеть за таким богатым столом, насытился сполна и потянулся к квасу.
– Испей на покрышку вина, – сказал Милославский. – На дворе ветер со снегом, а вино тебя согреет.
– Благодарствую, Иван Богданович! – усмехнулся Твёрдышев. – Но вино не только греет, оно и глаза застит.
Снег перестал сыпаться, но ветер продувал Синбирскую гору ещё жёстче и студёней. Они молча дошли до Крымских ворот, и Милославский толкнул дверь сторожки. Федька отпрянул от печки и виновато глянул на Твёрдышева: не уберёг тайну
– Спрячь подале, чтобы не пропала, – сказал воевода. – Отдашь её князю Барятинскому. Ищи его в Тетюшах или на засечной черте.
Твёрдышев взял грамотку, понянчил её в руке и сунул в сапог.
– Федька! – сказал воевода. – А ну-ка встань рядом с гостем.
Воротник осторожно приблизился к Твёрдышеву и встал рядом с ним.
– Как бы беды не вышло, Степан Ерофеевич, – сказал Милославский. – Переоденься в Федькину одежонку, а то всякий встречный сразу поймёт, что ты за птица, от тебя за версту разит богатством.
– Не будет этого, воевода! – возвысив голос, отрезал Твёрдышев. – Холопья личина меня не спасёт, да и противна нраву!
Милославский с интересом посмотрел на него: нет, не сломался Степан Ерофеевич, вон как взбрыкивает, такой и лягнуть может.
– Что ж, пусть будет по-твоему, – равнодушно молвил воевода. – Лаз твой, дорогу по нему ты знаешь. Федька, открой погреб!
Твёрдышев шагнул к нему и свистящим шёпотом произнёс:
– Помни, Милославский, что моя смерть на твоей чёрной душе камнем повиснет!
Слова Степана Ерофеевича так уязвили Милославского, что он замер с раскрытым ртом и вытаращенными глазами, а Твёрдышев скоро сошёл по лесенке в погреб, перекрестился и исчез в потайном лазе.
Милославский нетвёрдыми шагами подошёл к иконе Спасителя в правом углу сторожки и, осеняя себя крестным знамением, зашептал:
– Господи! Помилуй меня за мои великие погрешения и не осуди, если гость сгинет от воровских рук. Я был вправе взять его в застенок, но дал ему случай выжить и обелиться от подозрений. Помоги, Господи, рабу твоему Степану Ерофеевичу дойти невредимым до окольничего, а я его подвиг доведу до ушей великого государя.
Спирькина ватажка пристала к разинскому войску, со всех сторон обложившему Синбирск, как раз в день первого приступа крепости. Не успели ватажники толком оглядеться, как вся громадная толпа мужиков, вооружённых косами, топорами и вилами, вдруг забурлила, как закипевшая в бочке брага, и с оглушительным рёвом устремилась на крымское прясло города, и тотчас они потеряли друг друга. Спирьку унесла толпа мордвы, которые впереди всех ринулись ко рву, но многие из них не попали на перекинутые через него бревновые мосты и сверзлись вниз, без промаха угодив на заострённые железные прутья, вбитые в лежавшие на дне рва деревянные колоды.
Спирьке повезло, преодолев мост, он, размахивая саблей, побежал к пряслу, но оттуда загремели пушки и пищали, вокруг стали валиться на землю
Очнулся он близко к вечеру, пошевелился и громко вскрикнул от острой боли в левом плече. Через прясло высунулся солдат.
– Глянь, ещё один ожил! Что, брат, сухотка во рту одолела? Счас дам напиться! – и выплеснул из деревянной лохани вниз золотистого цвета жижу, которая обильно оросила Спирькино лицо. В глазах сразу стало едко, Спирька облизал губы и почувствовал на языке гадкую солёную влагу. К горлу подкатил колючий комок, и его стошнило. Спирька вертанулся на бок, чтобы опростать рот от блевотины, и надолго обеспамятел.
Он пришёл в себя ночью, когда только ещё начал моросить дождь, скоро превратившийся в ливневую, с громами и молниями, бурю. Вокруг него ходили, переговариваясь не по-русски, какие-то люди. Спирька прислушался и понял – свои, чуваши.
– Мужики! – хрипло выдохнул ватажник. – Не оставляйте меня, ведь подохну!
Его услышали, и над ним наклонился приземистый широкоплечий мужик.
– Совсем живой, Ванька? – сказал он и рывком забросил Спирьку на себя. Ватажник заскрипел зубами, но возрадовался: впереди у него забрезжила возможность выжить.
Чуваш донёс его до телеги и небрежно, как куль, бросил на других раненых.
– Хватит валить, уже воз полон! – сказал кто-то из темноты, и возчик, взяв лошадь под уздцы, повёл её к острогу, сквозь набирающий силу холодный дождь.
Из раненых во время утреннего приступа крепости дождались спасения немногие, у которых не было кровопотери, в основном ушибленные и получившие переломы от падения с прясла. В остроге их встречал лекарь Нефёд, обосновавшийся на время непогоды в самом большом амбаре. Спирька лежал на возу верхним, и его первым подволокли к лекарю.
– Что у тебя? – спросил Нефёд, повернув ватажника лицом к полыхающему смолью.
– Упал с прясла и расшибся. Плечо, видимо, с места вылетело.
Нефёд поднёс к лицу Спирьки лист лопуха.
– Ну-ка сплюнь сюда! Счастлив твой Бог, мужик! Крови в плевке нету, значит, нутро цело. Держите его за плечи!
Нефёд схватил Спирьку за левую руку, помял её и резко дёрнул. Ватажник взвыл от невыносимой боли, но в этот раз не обеспамятел, ему сразу полегчало. Нефёд взял лыко, подвязал им согнутую в локте руку к шее и жёстким ногтём указательного пальца щёлкнул Спирьку по лбу.