Атаман
Шрифт:
Сладкий спазм перехватил прапорщику дыхание, он, сглотнув, произнес внятно, четко, будто сдавал экзамен в офицерском училище:
— Я хочу, чтобы вы вышли за меня замуж.
Девичье лицо сделалось совсем вишневым, она отрицательно мотнула головой. Вырлан почувствовал, как спазм ему вновь перекрыл дыхание, он опять, во второй раз, справился с собой, спросил с печальным недоумением:
— Почему?
— Мне это... Мне дедушке об этом надо сказать.
У Вырлана отлегло от сердца.
—
— Я ему ничего не говорила.
— А ему и не надо ни о чем говорить, он — человек мудрый, давно уже сам обо всем догадался.
Кланя протестующе мотнула головой:
— Как же так?
— Я сам с ним переговорю, — предложил прапорщик, — ладно?
— Ладно.
— Главное, чтобы вы, Кланя, были согласны.
Кланя обожгла Вырлана протестующим взглядом, вытащила из кармана старый, обметанный ажурной ниткой шелковый платок, прижала его к губам.
Я вас не тороплю с ответом, — тихо проговорил Вырлан, — все в ваших руках. Как вы решите, так и будет.
Вечером он перехватил у реки старика — тот налаживал, готовясь забросить в воду, небольшую сеть-закидушку: в этом году в реке рано появился голец. Из его сочного, как у лосося, красного мяса уха — та самая, что надо, вязкая, нежная, такая, что даже если будешь переполнен едой но самые уши — все равно пару-тройку тарелок съешь, вот дед и обрадовался нашествию этой хищной пятнистой рыбы. Вырлан присел рядом на камень.
— Тимофей Гаврилович, есть разговор.
Дед взглянул на него и все понял. Вздохнул.
— Самое дорогое, что у меня осталось в этой жизни — Кланя, — сжав глаза в щелки и оглядев распадок внимательно, будто прощаясь с ним, произнес старик, — больше никого и ничего нет. Держать ее около себя не могу. Не имею права... Да и жить осталось мне... — старик не выдержал, обреченно махнул рукой, — поэтому понимаешь, ваше благородие, как важно мне пристроить ее в надежную семью, отдать человеку, которому я верю.
— Мне можете верить, Тимофей Гаврилович, — горячо, слыша, как его собственный голос наполняется каким-то испуганным звоном — вдруг старик определит Кланю куда-то еще, — произнес Вырлан. — Хоть я вам ничего не рассказывал о своей семье, об отце с матерью и родственниках, но это ничего не значит...
— А чего не рассказывал? Боялся, что выдам? — Старик сощурился сожалеюще и одновременно с усмешкой. — В жизни не выдал ни одного человека. Даже когда меня пытали.
— Было и такое? — удивился Вырлан.
— Я — человек старый, у меня все было, — назидательным тоном произнес старик. — Трепали меня как-то насчет золотишка. Ноги, правда, не переломали, но иголки под ногти загоняли.
— Кто это был?
— А! — старик махнул рукой. — Кто был, тот сплыл, ваше благородие. —
— Знаком я с такими людьми, мне они тоже попадались.
— Богатства особого за Кланей не будет, чего нет, того нет, но кое-что из золотишка, что мне удалось добыть, я дам, — сказал старик. — Есть у меня и самородки — пара штук вполне приличных, есть песок, есть рудное рыжье, очень чистое — во Владивостоке в лаборатории проверяли, дали очень хорошее заключение. Лет на пять—семь, чтобы вам с Кланей прожить без особой натуги, хватит, а там, глядишь, благоприятный ветер подует и жизнь изменится. Сам же я отсюда никуда не уйду. Если только силой меня выволокут... Либо ногами вперед унесут.
— Из армии я демобилизуюсь. Я же горный инженер и на золотых приисках для того же Семенова больше пользы принесу, чем в строю какой-нибудь пешей роты...
— Никто из армии тебя не отпустит, ваше благородие. На прииски, может быть, и отпустят, но погоны снять не дадут. Время для этого еще не поспело, я так разумею. — Старик пожевал губами, словно хотел что-то ими перетереть, вздохнул, — Из армии надо бежать, вот что я скажу.
— Насадят на пулю, как это сделали с Сазоновым, и дело этим закончится. Бежать нельзя, Тимофей Гаврилович. Надо добиться демобилизации.
— Не получится, ваше благородие, помяни мое слово, — старик с сомнением покачал головой, — как только подашь рапорт, так контрразведчики возьмут на особую заметку и вместо двух глаз будут следить в шестнадцать.
Поплавки, привязанные к краю сетки, продолжали дружно приплясывать, взбивали на воде рябь — похоже, в ячее сидело уже не менее пяти рыбин, сетку можно было снимать, но старик медлил: то ли разговор прерывать не хотел, то ли считал, что снимать снасть еще рано.
— Мне сказывали, что вы близки к атаману Семенову, — осторожно проговорил Вырлан, замолчал, не решаясь продолжить фразу.
— Знаком, — поправил его старик, — но это ничего не значит. Думаю, Григорию Михайлову не всегда бывало и бывает ведомо, что творят его люди. — Лицо у деда подобралось, сделалось жестким. — Не будем об этом.
— Не будем, — согласным эхом повторил Вырлан.
Прапорщик расстался с дедом счастливый — давно не ощущал в себе такой легкости, какой-то мальчишеской беззаботности, как в эти минуты, старик на прощание улыбнулся ему ободряюще и ухватился руками за тугой, вырывающийся из пальцев край сетки, Вырлан сделал движение, чтобы помочь, но старик отстранил прапорщика: