Атаман
Шрифт:
— Пока поводов для беспокойства нет, Григорий Михайлович!
— Это сейчас нет, а через час, когда переговорим с капитаном, появятся. Вот увидишь. Это меня беспокоит.
Таскин поскреб пальцами щетину на лице, приподнял одно плечо и не ответил атаману. В квадратных, мертво закрученных на барашки иллюминаторах ничего не было видно — лишь втекала серая противная сукровица нездорового рассвета да срывающиеся с волн крупные капли дробью лупили в стекла, грозя выбить их. Семенов сел в кресло с жестким бамбуковым подголовником, проговорил недовольно:
— Мы слишком оторвались от Владивостока. Далеко уехали
— Про Писарева давайте забудем, Григорий Михайлович. Считайте, что этого человека уже нет на свете.
— Правильно. Иуды должны знать, что они нуды, и это — наказуемо.
— Оставаться на зиму во Владивостоке было нельзя. Решение пересидеть эти месяцы в Порт-Артуре — правильное. Во Владивостоке на вас наверняка совершили бы не одно покушение. Чека у красных, надо признать, работает профессионально. — Увидев, что лицо у атамана нервно дернулось, Таскин продолжил безжалостно: — Это во-первых. Во-вторых, власть там все время менялась — в эту зиму и большевики умудрились поверховодить, и монархисты, и жиды с черными флагами, и меньшевики, и мои бывшие коллеги-эсдеки, которые тоже не очень-то жалуют нас с вами, и кадеты, и обыкновенные христопродавцы, ничего, кроме денег и собственного желудка, не признающие...
— К чему ты все это говоришь?
— Да к тому, что заткнуть всякую щелку, из которой лезет гниль, нам все равно не удалось бы. В приморских перипетиях сам черт ногу сломит. А опасностей, опасностей... — Таскин цикнул языком, покрутил головой. — Нет, игра не стоит свечек, как любил говорить мой мудрый дед. Все было сделано правильно. И то, что мы едем... пардон, плывем во Владивосток сейчас — тоже правильно. Вчера было рано, завтра может быть поздно.
— Ладно, убедил, краснобай, умеешь доказательно говорить.
— А еще, Григорий Михайлович, я умею собирать деньги и хранить секреты...
Капитан «Киодо-Мару» продолжал стоять за штурвалом — держался на последнем дыхании.
— Штурман, скорость? — выдохнул он пусто.
Штурман поднял на капитана измученный взгляд:
— Скорость — ноль.
Капитан нашел в себе силы, чтобы похмыкать небрежно:
— Хорошо, что хоть назад не ползем, на ноле стоим...
После девяти часов пути судно все еще находилось на траверсе острова Фузан.
Во время последнего свидания контрразведчики заявили Писареву:
— Вы — молодец, штабс-капитан! Усердие ваше не будет забыто!
Тот ухмыльнулся, щелкнул каблуками, произнес с пафосом:
— Честь имею!
Контрразведчики поморщились: чего-чего, а чести Писарев не имел, старший произнес:
— Вы понимаете, что мы имеем в виду?
Бывший штабс-капитан просиял радостно:
— Так точно!
Это означало, что ему светил приметный пост в правительстве братьев Меркуловых — не на первых, конечно,
Старший улыбнулся зубасто:
— Возможно, что и по нашей части дельце найдется.
Радость, горячим костром запалившаяся в Писареве, угасла — иметь с контрразведкой дело дальше не хотелось. Он помял пальцами горло, подыскивая нужные слова, но их не было, и Писарев вновь щелкнул каблуками:
— Б-буду рад!
Старший это просек — человеком он был проницательным, улыбнулся более зубасто, сунул руку в карман, достал оттуда пухлый конверт с печатью известного владивостокского банка:
— Это вам — на ресторанные расходы. — И добавил: — В городе появилось много семеновцев, будьте осторожны.
Бывший штабс-капитан об этом знал, с одной стороны, он опасался встречи со своими прежними сослуживцами, а с другой — чего ему опасаться? Опасаться ему нечего — вряд ли Семенов, находясь за тридевятью землями от Владивостока, мог что-либо разгадать.
— Ну и что? Каппелевцы тут тоже появились. А они опаснее семеновцев.
— В отлнчне от последних каппелевцы приехали по КВЖД без оружия. А вот хлопцы вашего патрона, Сергей Артамонович, появились тут вооруженные до зубов. И мозги у них — того... — старший покрутил пальцем у виске, — вначале стреляют, а потом уж задают себе вопрос: надо было стрелять или нет? А Владивосток — город цивильный, от большевиков и коминтерновцев до монархистов, евреев, американцев и китайцев — всех принимает одинаково радушно. Владивостоку дороги все люди, которые имеют капитал. — Старший поднялся, поправил на голове котелок, проверил, достаточно ли низко он опущен (между фетровым низом шляпы и правой бровью должно пролезть ровно два пальца), затем два пальца приложил к виску: — Как вы сказали? Честь имею? Хм. — Старшин хмыкнул в кулак и исчез. Следом исчез и его напарник.
Жить во Владивостоке стало лучше, веселее. В ресторанах не найти свободных столиков, икру в них подавали теперь только в серебряных ведрах, во льду, по три килограмма в каждом ведре — по левую сторону стола знатоки местного этикета ставили ведра с черной икрой, по правую — с нежным красным слабосолом-пятиминуткой — на приготовление такой икры, еще теплой, вынутой из брюха живого лосося, уходило ровно пять минут, передерживать было нельзя.
Бухта Золотой Рог пропиталась духом искусно приготовленного шашлыка, дикой козлятины, вымоченной в красном французском вине, лобстеров, сваренных в оливковом масле двойной очистки.
Жирной семгой и чавычей мореманы с рыбацких шхун счищали грязь со своих сапог, а блеск на коже союзок наводили схожей с шелком тежкой нерки; заезжие канадские китобои лососей вообще за рыбу не считали — отъедались осетриной, невесть откуда взявшейся во Владивостоке — то ли с Волги ее сюда притаранили, то ли с Аляски, то ли вообще с необъятных просторов большевистской Сибири, где, как известно, осетры водятся в количестве бессчетном... На дамах — соболиные горжетки, обувь — только парижская, украшения — сплошь золото с бриллиантами и изумрудами, итальянский жемчуг у владивостокских модниц вообще перестал считаться дорогим товаром — это, мол, так себе, тьфу, пыль!