Атаман
Шрифт:
Писареву нравились владивостокские рестораны с их купеческой удалью, с ухарством танцоров — белогвардейских офицеров, награжденных колчаковскими орденами, со стоном гитар и надрывной музыкой заезжих цыганских оркестров, сбежавших из России, с волоокими певцами «а-ля Вертинский», тоскующими по оставленным на далеком западе усадьбами, утопающими в майском вишенье, по милым своим невестам, к которым теперь пристают большевики, по осенней фиолетовой земле, снящейся здешними удушливыми ночами, по поздним садовым астрам, цветущим в снегу, — самым лучшим российским цветам...
Но главное — Писарев даже не подозревал, что Владивосток может собрать
Впрочем, нет правил без исключения. Одно имя врезалось в его мозг мертво. Елизавета Гнедюк. Статная, с большими, полыхающими ярким черным огнем глазами, остроумная. Проделала из Харькова — города, в котором родилась и служила в театральной труппе, — до Владивостока огромный путь... Большевики пытались расстрелять ее как колчаковскую лазутчицу, но Елизавета — актриса ведь! — так здорово сыграла роль невинной жертвы, девушки, которая ищет сгоревшего в огне Гражданской войны отца, что в нее влюбился комиссар следственной тюрьмы. Он самолично отворил дверь застенка, охранника, пытавшегося воспротивиться этому, прикончил из именного маузера, но был пойман и казнен по решению революционного трибунала. А Елизавета ушла... Ушла на восток.
Когда Писарев в первый раз увидел ее на площади около универмага Кунста и Альберса в окружении лощеных путейских инженеров, то невольно охнул — слишком уж не поземному красива была эта женщина. Потом он дал знакомому путейцу Сержу Горенбергу денег, чтобы тот познакомил его с очаровательной богиней.
Писарев, рассыпаясь ласковым смешком, будто дробью, лучась, словно солнце, не замедлил пригласить Сержа и Елизавету Аркадьевну в дорогой японский ресторан на Фонтанную; Серж, с ложной скромностью потупившись, выдернул на жилетного кармана золотой «лонжин» и, стукнув ногтем по стеклу, отказался:
— С удовольствием разделил бы компанию с дорогими для моего сердца людьми, но... Я — человек подневольный, у меня — служба.
Писарев взглянул на бывшую харьковскую актрису:
— А вы, Елизавета Аркадьевна? Познакомитесь с изысканной японской кухней... Будем есть чрезвычайно вкусную рыбу, пойманную в теплых тропически водах — желтого тунца. Японцы едят тунца сырым, окуная кусочки рыбы в соевый соус. Вкус — божественный. Если вы никогда не пробовали этого, значит вы — беру на себя смелость утверждать это — не пробовали самого вкусного в жизни, это не сравнимо ни с чем...
— Не пробовала, — с улыбкой произнесла Елизавета Гнедюк.
— Эту ошибку надо немедленно исправить.
— Серж, вы позволите? — спросила Елизавета Аркадьевна у путейского инженера.
— Сергей Артамонович — один из самых порядочнейших и честнейших людей во Владивостоке, — горячо проговорил Серж Горенберг, прижал руку к груди, — если бы у меня было хотя бы десять свободных минут, вы не представляете, с какой радостью я присоединился бы к вам. Но увы! Завидую вам!
Со своей новой знакомой Писарев отправился на моторе — роскошном старом «Руссо-балте», сверкающем, как никелированная кастрюля, в японскую ресторацию. Вывеска ресторана была украшена иероглифами, вырезанными из пробкового дерева, название в переводе на русский язык означало «тихий ветер в цветущем утреннем саду». В «Тихом
Нравилось Писареву бывать в ресторации «Тихий ветер», очень нравилось. Здесь его также считали приятным клиентом: официанты-разведчики из его болтовни узнавали много нового.
— Вам тут тоже понравится, — пообещал Писарев Елизавете Гнедюк.
Нагрузился он в тот день так, что перестал даже различать цвета, а свою милейшую спутницу начал путать с бывшим ординарцем, погибшим в бою под Читой два года назад.
Утром он проснулся с ощущением великого конфуза, купил гигантскую корзину цветов, которую с трудом подняли два схожих с битюгами грузчика, и на моторе поехал к Елизавете Аркадьевне просить прощения.
Она открыла ему дверь с улыбкой:
— Теперь я знаю, как пьют настоящие гусары.
Писарев не замедлил плюхнуться на колени и так, на коленях, переполз через порог.
— Помутнение произошло от радости, — забормотал он — у него словно камень с души свалился. Писарев боялся, что Елизавета Гнедюк отвернет от него свое прекрасное лицо. — От великой радости, что вчера я обедал с вами.
— 0-ох! — Елизавета Аркадьевна погрозила ему тонким розовым пальчиком, будто нашкодившему шалуну. — А вы, оказывается, большой любитель французского шампанского «Мум».
Елизавета Аркадьевна засмеялась. Писарев понял, что он влюбился. Влюбился на тридцать седьмом году своей непростой жизни, вот ведь как... Это значит — пора отваживать от себя других женщин, пора прибиваться к берегу — из Елизаветы Аркадьевны должна получиться прекрасная заботливая жена, С такой женщиной он будет каждое утро начинать с чашки кофе, поданной прямо в постель, и гренок с американским беконом и сыром.
От радужной перспективы у Писарева перехватило дыхание.
— Ладно, поднимайтесь с коленей, — разрешила ему Елизавета Аркадьевна, — сейчас будем пить кофе.
Писарев поднялся на ноги, отряхнул брюки.
Ему показалось, что в окна квартиры, которую снимала Елизавета Гнедюк, заглянуло солнце, хотя солнца на улице и в помине не было, день выдался пасмурный, с низкими неряшливыми тучами, наползшими с востока на небо, на землю, на воду недалекого залива, еще немного — и посыпется нудный дождь. Весенняя погода — что улыбка на лице красивой дамы — явление неустойчивое, вспыхнувшее на небе солнышко может исчезнуть в любую минуту. Но на душе у Писарева было светло, с лица его не сходила яркая улыбка.
Время идет, моложе он не становится, поэтому надо делать выбор сейчас, пока он еще и в силе и в цвету... О чем Писарев и не замедлил сообщить Елизавете Аркадьевне.
Та улыбнулась неожиданно печально и невесомо провела своими легкими чистыми пальцами по щеке Писарева.
— О чем печаль? — встревожился тот.
— О родителях. Ведь и благословение дать некому...
— Во всем виновата Гражданская война, — глубокомысленно заметил Писарев.
— Многие относятся к ней хорошо — видят единственную возможность сведения счетов. А как относитесь вы?