Атаман
Шрифт:
— Все-таки скажите, что ждет урядника?
— Пуля, — коротко и спокойно ответил поручик.
— Альтернативы нет?
— А что вы хотите?
— Прислали бы урядника к нам, мы бы поставили его на рабочее место, добывал бы металл на пользу России.
— Он у вас уже был, только ничего путного из этого не получилось.
— Пришлите в цепях, но не убивайте. Пусть работает.
— Я против этого. Сазонова надо наказать обязательно. Хотя бы ради одного — чтобы другим было неповадно.
Во второй половине апреля, когда дедов распадок сделался
Во Владивостоке установилась небывалая для апреля жара — набережные дымились, исходили сизым струистым паром, к железным бортам судов невозможно было прикоснуться.
В один из таких жарких дней к Писареву на квартиру вновь пожаловали контрразведчики, одетые, несмотря на жару, в плотные, отлично сшитые костюмы.
Господин Писарев, вам положен гонорар, — произнес один из них и достал из кармана ведомость и тощую пачечку денег, перетянутую полосатой банковской бумажкой.
Писарев бросил на пачечку быстрый взгляд и поморщился: во Владивостоке, где принимали либо золотые николаевские пятерки с червонцами, либо йены и доллары, на эти бумажки даже пустую пачку от папирос не купишь.
— А в долларах или йенах нельзя? — спросил он.
— Нет.
Бывший штабс-капитан вздохнул,
— Недорого же вы цените наш труд.
— Совсем напротив. Как истинно русскому человеку мы выдаем вам истинно русские деньги — рубли. Патриоты от иностранной валюты обычно отказываются.
— Ну, это обычные люди, а я — человек необычный.
Старший промолчал, извлек из кармана расписку, заранее отпечатанную на машинке.
— Для того чтобы окончательно поставить точки над «i», нужны две подписи — в ведомости и в расписке.
— Не оставлять следов нельзя?
— Об этом следе никто никогда не узнает. — Старший достал из кармана пиджака вечное перо, открутил колпачок.
Писарев взял перо, вздохнув, дурашливо поплевал на него и расписался. Вначале в одной бумаге, потом в другой.
— Осталось провести заключительный этап операции, — сказал старший, — и мы с вами, Сергей Артамонович, разойдемся, как в море корабли. Красиво, торжественным строем.
— Хорошо, что без салюта, — Писарев выразительно щелкнул пальцами, — таких салютов я боюсь.
— Завтра вы должны послать Григорию Михайловичу депешу следующего содержания: «Все готово к восстанию. Владивосток, соскучившийся по сильной руке и порядку, уставший от мелких переворотов, в результате которых к власти приходили никчемные люди, безоговорочно поддержит Вас. Последний разговор с братьями Меркуловыми состоялся два часа назад. Они делают ставку на Вас, Ваше высокопревосходительство, и только на Вас. Сообщите о дате Вашего выступления из Порт-Артура». — Старший умолк и удивленно поднял брови. — Сергей Артамонович, да вы, никак, обладаете памятью Цезаря, Сенеки и Фомы Аквинского, вместе взятых?
— А что, собственно, я такого сделал? — уловив опасные нотки в
— Почему не записываете текст?
— У меня хорошая память. Я все запоминаю.
— В этом тексте важны не только слова — важны даже запятые. Ну-ка, возьмите бумагу, напишите, что вы запомнили.
Писарев покорно взял лист бумаги и протянутое ему дорогое вечное перо, быстро накидал несколько строчек, отдал лист старшему.
— Проверьте, все верно?
Тот прочитал текст, наклонил голову:
— Верно, но запятые стоят на месте не везде.
— Виноват! — пробормотал Писарев сконфуженно.
На следующий день секретное сообщение бывшего штабс-капитана ушло к атаману Семенову.
Май в распадке выдался розовым — даже белая черемуха и та цвела розовыми, будто обрызганными разбавленной кровью кистями, людям делалось жутковато от этой розовины, слова прилипали к языку, застревали, казаки разводили руки в стороны да вздыхали: одна Гражданская война осталась позади, как бы не грянула вторая...
Это больше всего беспокоило казаков. Они устали, от всего устали...
Утром четвертого мая казак Сотников выбрался из дедова дома до «ветра». Солнце еще не поднялось, плавало где-то за сопками, в прозрачном розовом воздухе тени, прилипшие к каменным горбушкам, были ослепительно синими, от них даже слезились глаза. Сотников потер веки кулаками, сделал несколько шагов по тропке, ведущей к домику, на двери которого было вырезано кокетливое сердечко — прапорщик Вырлан распорядился, чтобы все удобства в распадке были, как «в городе Владивостоке», хватит ходить в кусты, — и охнул: в правую руку его кто-то ширнул гвоздем. Рука сразу внезапно сделалась чужой, тяжелой — в следующий миг Сотников увидел уползающую от него маленькую темную змейку.
«Стрелка!» — мелькнула в голове встревоженная мысль. Стрелки — самые опасные в здешних местах змеи, тугой пружиной прыгают на человека прямо с тропы, достают не только до руки, могут вцепиться и в лицо. Что самое гадкое — осенью змейка бывает не так опасна, но ее весенний укус — смертельный.
Сотников попробовал еще раз поднять укушенную руку — не получилось, она налилась горячей тяжестью, онемела. Казак вяло зашевелил белыми губами, пытаясь позвать кого-нибудь на помощь, но голос исчез, горячая тяжесть стремительно переползла в грудь, заполнила ее. Сотников развернулся лицом к дому, сделал коротенький шажок, засипел удавленно и рухнул на дорожку.
До подъема оставалось пятьдесят минут, все спали. Эти минуты, как известно, самые сладкие, сон же — самый здоровый, не доберешь какой-нибудь четверти часа — весь день потом пойдет насмарку.
Вырлан видел счастливый сон — видел в нем себя и Кланю: держась за рукн, они шли по незнакомой цветущей улице. Вчера он, перебарывая неудобную тяжесть, возникшую в нем, сказал Клане:
— Я хочу добиться невозможного...
— Чего же? — Кланя, словно что-то почувствовав, залилась краской.