Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»

Карпенко Виктор Федорович

– Я-то? – оторопело оглядев товарищей, дрогнул голосом мужик.

– Ты, ты!

– У меня причина особая, чего вам до нее. Мне и самому от нее тяжесть великая…

– А ты поделись с нами горем своим, может, и полегчает, а не то в разумение войдем, так и присоветуем что, – тихо, вкрадчивым голосом проронила Алёна.

Мужик, видя вокруг себя участливые лица товарищей, отчаянно махнув рукой, произнес:

– Воля ваша, слушайте, коли сами того захотели. Я отсель недалече, села Пуза жилец. После отца моего, как он преставился, землицы малость осталось. Правда, невесть сколько, но прокорм давала, мы с матушкой не голодовали. Время пришло – оженился. Женку Бог дал ладную, работящую, до любви охочую. Пошли детишки.

Первенец-то в радость пришелся, второй дочурка родилась – на счастье, а потом… потом посыпалась детвора без удержу, один за другим. Тут на беду год за годом неурожай. Землица-то и без того истощилась, а тут за все лето ни дождичка. Двое из девяти померли с голодухи, – в горле у мужика запершило, заклекотало, дыхание перехватило. Украдкой смахнув испрошенную слезу, мужик продолжал: – А самый меньшой, Андрейка – такой затейный малец, все гукает да зубки кажет, тож стал хиреть, с голоду пухнуть. Жаль мне стало его. Я в избу-то как войду, он ручонки ко мне тянет, а уж не кричит, а так… постанывает токмо. И решил я подкинуть к кому-нибудь. В соседнем селе жил дьячок с женкой. Жили они безбедно, но и безрадостно. Вишь-то, детишков им Бог не дал. К нему и понес я Андрюшечку своего. Да каб знать тогда, что на горе себе, на беду понес я мальца. Положил на крылечко, как водится, постучал и бегом от избы. Надо бы мне подождать, поглядеть, как примут мово Андрюшечку, а я не смог. Сердце уж тем истерзал, что сам дитя своего в чужие руки отдаю, а тут еще и смотреть на это… Нет! Не было сил моих на то! Знать, за это-то и покарал меня Господь. На беду мою, не проснулись хозяева, спали крепко. Так и лежал мой Андрюшечка, пока приблудные собаки наскочили да и заели. А поутру дьячок токмо тряпицу, в кою завернул я мальца, на крыльце поднял да и бросил за ненадобностью, да еще крыльцо кровушкой замарано было!..

Мужик замолчал. Лицо его болезненно сжалось, мука и страдание отразились в его слезящихся глазах.

– Вот и взял я в руки дубину, чтоб землицы добыть толику, чтоб детишки мои сыты были, чтоб не довелось боле на погосте плакаться.

Помолчав, он продолжал:

– Семь лет прошло с тех пор, как не стало сыночка моего меньшого, а досель казню себя за смерть безвинную, смерть страшную!

Рассказчик смолк. Воцарилось тягостное молчание. Всяко было, всего наслушались и навиделись сидевшие у костра мужики, но слышать от отца такое… никому не приходилось. Каждый сидевший у костра понимал, что не утешение мужику надобно, оно ему не нужно, коли за семь лет он покою не нашел, ему нужно было другое, и это другое он ждал от своих товарищей… и дождался.

– Всяк сам со своим горем горюет, – тихо проронил степенного вида дородный, лобастый, с глубоко посаженными глазами мужик. – У меня тоже свое горе… да и у каждого здесь горе свое. У тебя сын… а у меня сноха руки на себя наложила. Сыну моему старшому в стрельцы идти жребий выпал. Да оно бы и ничего, на год всего кафтан стрелецкий надел, ежели бы не это!.. Как-то пошла Марья – женка значит-то моего сына, на речку, бельишко в воде потрепать, и надо же тому статься, что в ту пору подъехали к месту тому сынки нашего князя коней напоить. Приглянулась Марья княжичам, те ее и умыкнули. Потешились вдосталь да и отпустили. Гордая была Марья, сына моего, должно, крепко любила, потому и жить не захотела такой, – и, опустив голову на грудь, мужик еле слышно закончил, – сынок-то вот должен возвернуться, а я?.. Недоглядел, выходит, за Марьей-то!!! Э-эх!

У костра опять стало тихо. Каждый думал свою думу.

– Может, споем? – предложил кто-то, но его никто не поддержал. После услышанного было не до песен.

Алёна тихонько встала и вернулась в землянку.

Федор не спал. Он сидел на лавке, привалившись спиной к стене, и разговаривал с Матвеем, который расположился напротив атамана и поддакивал ему:

– Да, да, брат Федор!

Неправду вывести допрежь всего следует. Неправда, что червь, изгложет изнутри, не узреть!

– О чем это вы? – пытаясь вникнуть в суть разговора, спросила Алёна.

– Я все к тому, – обернулся к ней Федор, – что изветчика на груди у себя пригрели. В совете он, среди атаманов. В самом сердце змея гнездо свила и жалит исподволь. Поспрошать бы всех да с Игната Рогова начать.

– Ты Игната не чапай! – строго приказала Алёна. – Он умнее тебя будет. И от него не укрылось, что неспроста под Саранском вас в засаде ждали, да виду не подал. А почему?

Федор пожал плечами.

– То-то и оно, что он дальше твоего видит. Скоро с ворогом биться, атаманам войско водить, а ты хочешь заронить в их душах неверие в товарищей своих. А изветчика мы отыщем. Атаманы все на глазах. Глядишь, и выдаст кто себя чем-нибудь.

– Так-то оно так, – согласился Федор. – Токмо очень уж обидно, что из-за какой-то гадины муки принял.

В землянку с шумом влетела Ирина. Она бросилась к Алёне и, припав к самому уху подруги, радостно зашептала:

– Поляк возвернулся!

– Где он? – взволнованно воскликнула Алёна.

– В Темникове. Семка Рыхлов мужика с вестью прислал. Сам-то Поляк не смог приехать на засеку, мужику того не ведомо, что за причина в том.

– Случилось что? – донесся из глубины землянки голос Федора.

– Поляк приехал. И Андрей, и Митяй возвернулись! – радостно сообщила Иринка.

– Ну и слава Богу! – шумно вздохнул Федор и затих.

Алёна, растерянная и счастливая, стояла посреди землянки и улыбалась.

– Ты чего? – затормошила ее Иринка. – Ехать в Темников надобно, а она зубы скалит. Тю, блаженная!

– Мотя, – позвала Иринка мужа, – коней готовь, в Темников едем!

– Да, да, Мотя, – подтвердила Алёна, – ты уж порадей. И скажи Игнату Рогову, пусть тоже в готовности будет.

Вскоре лошади были готовы, и два десятка всадников, освещая дорогу факелами, понеслись в сторону Темникова.

2

Темников на ночь затих, затаился. В доме сына боярского Максима Веденяпина собрались лучшие градские люди: сам хозяин – Максим Веденяпин, его друг и товарищ по застолью – кружечного двора голова Иван Ломов, целовальник великого государя денежной казны сбору темниковского кружечного двора Григорий Мосин, протопоп темниковский – отец Мавродий, гости Иван и Петр Хребтины, Семен Хворостин, подьячий темниковской Приказной избы Ларионов Еким.

Выпив заздравную за великого государя, царя Алексея Михайловича, за детушек его, за избавление от воровской напасти, за здоровье хозяина и хозяйки, друг за друга, а потому охмелев и осмелев, повели разговор о делах насущных, о том, из-за чего собрались тайно в столь поздний час.

Больше всех горячился Иван Ломов.

– Сердце кровью обливается, – кричал он, роняя слезу, – как погляжу я на то, как чернь изгаляется, как добро наше проедает, как в хоромах княжеских хозяйнует. Всех бы разом на сук да за ребро!.. Дал указ по кабакам водкой торговать безденежно. Думаю, упьются, передерутся. В пьяных-то руках сабля сама головы рубит без удержу и без выбору. Так нет же, платят воры уловную деньгу исправно и сполна. Гнушаются даровым вином.

– Спору нет, – поддержал Ивана Ломова Петр Хребтин, – кара воров ждет неминучая, ибо подняли они руку на государя нашего, супротив закону пошли. Однако, хотя воры и пограбили дворы многие, ведут они себя смирно, женок наших не силуют, храмов не оскверняют, не жгут изб и теремов наших.

– Тоже мне, нашел кому хвалу петь, – махнул рукой на брата Иван. – Ты бы лучше посчитал, сколь урону воры делу принесли, сколь добра схитили, сколь скотины повывели. Эх, брат! Жалостлив ты больно! А их не жалеть, жизней лишать надобно. Да ништо, чай, недолго уже ждать. Ужо придет князь-воевода Долгорукий, за все…