Атаманы-Кудеяры
Шрифт:
Юрша такую предусмотрительность не одобрил, Аким остался при своем мнении.
Из лесочка, в котором они прятались, если обойти по пояс в снегу чапыжник, можно увидеть угол частокола боярского двора, а на другом берегу заснеженной Яузы – избы села Тонинского. Оттуда неслась девичья песня. Был первый день сырной седмицы-масленицы, девушки на краю деревни наряжали большую соломенную бабу – масленицу, которую сожгут в прощеное воскресенье. Когда начало темнеть, песни затихли. Пришел пасечник и сказал, что придется, видать, и завтра посидеть тут. Аким ворчал:
– Погода
– В таких тулупах живыми останетесь. Вот коней водить придется, а то на ноги сядут.
На пути к Москве, куда подались на ночевку, Аким спросил:
– А вдруг боярышню уговоришь, что в таком разе делать станем?
– Все расскажу как есть, пусть сама решает.
– Она возьмет и решит покаяться брату Афанасию. Что тогда? Пожалуй, тотчас схватят.
Юрша промолчал.
На следующее утро на месте ожидания остался Аким. Он подрубил лапник под ноги лошадям, накрыл их попонами да вотолами. А Юрша ушел на опушку и наблюдал за Тонинским. В лучах восходящего солнца сверкал снег, в воздухе искрились кристаллики льда, рождающиеся в застывшем воздухе. А кругом елочки, как рынды на царском выходе, в белых собольих шубах.
На Яузу перед дворцом высыпала дворня, а мужики из деревни начали сгребать снег, видать, готовили место для кулачного боя. На берегу сбивали помост, значит, кулачки будет смотреть сам государь. А он, Юрша, старший брат царя, вроде как тать в лесу прячется. И горько и обидно.
За думами не заметил, как рядом оказался Сургун.
– Юрий Васильевич, там моя внучка в кибитке ждет.
Хоть снег и по пояс, Юрша побежал и вмиг очутился у кибитки. Настя, закутанная платком, в шубе, показалась куколкой.
– Здравствуй, Настенька! А что боярышня?
– Здравствуй долгие годы, Юрий Васильевич. Боярышня Таисия Прокофьевна меня прислала за своим словом.
– Слушаю. – Юрша, почувствовав, как слабеют ноги, присел рядом с ней.
– И сказала боярышня Таисия: свет очей моих, Юрий Васильевич! – говорила Настенька, а у самой по щекам слезы катились. – Видно, встретились мы с тобой в недобрый час. Судьбина горькая разлучает нас на веки вечные! И никто на этом свете не поможет нам. Не видать мне твоих голубых очей, не ласкать тебе меня, девицу. Не ищи дороги-пути, чтобы встретиться. Все дороги-пути мне заказаны. Все двери на замки заперты, а ключи от тех замков в море брошены. Забудь меня, Христом Богом молю. Виновата я перед тобой и невиновная. Забудь меня, найди девушку достойную. И горько мне будет, а за тебя буду радоваться. А в монастырь уйдешь, молись Богу за меня многогрешную…
Понимал Юрша, конечно, что Настя передает ему песню-плач девицы. Но за этой песней он увидел Таисию в слезах, в запертой светелке и забыл обо всем на свете.
– Ей, может, и заказаны дороги, а мне нет! Пойду найму отчаянных ребят и выкраду Таисию! – Юрша вскрикнул громко и напугал и Акима и Сургуна, а еще больше Настю. Она взмолилась:
– Что ты, Юрий Васильевич! Такое государь не простит ни тебе, ни боярышне!
– Какое дело государю! – горячился Юрша. – Мало ли случаев, когда и боярских и княжеских дочерей
Настя даже вскрикнула:
– Господи! Да боярин Афанасий рад был бы Таисию за тебя отдать! Но государь… А-а!! – Девушка в страшном испуге закрыла рот руками.
– Что государь?! – вскрикнул Юрша.
Настя смотрела на него с таким ужасом, что и ему вдруг стало страшно. Она залилась слезами. Юршу забил озноб, он, заикаясь, прошептал:
– Государь… Та-Таисия… – И закричал: – О горе мне! Против меня все силы ада! Будь проклят…
Подбежал Сургун:
– Уходи, Настенька, уходи. У нас за такие разговоры языки рубят!
Настя прыгнула из возка в снег. Юрша схватил ее за руку:
– Постой. Скажи боярышне и мое слово. За всю жизнь я любил только ее и никогда не позабуду! Нависла надо мной беда смертная. Раньше я спастись хотел, может, убежал бы куда. А теперь мне жизнь не мила. Один конец скорей бы! А пока жив, пойду в монастырь, схиму приму. Прощай!
Юрша повалился в кибитку, Аким вскочил на облучок. Застоявшиеся кони легко вынесли через снежные сугробы, по дороге пошли ходкой рысью.
На следующее утро Аким в возке, а Юрша верхом остановились у Яузских ворот Москвы. Сопровождавший их стрелец отъехал в сторонку. Аким сказал:
– Юр Василич, ты сейчас свою жизнь в грош не ставишь, а все же поостерегись. За тобой ведь много людей потянут, ежели что…
– Помню, отец. Прежде всего о тебе моя забота. Ранее еще с тысячником говорил. Он тебе десяток стрельцов даст, начинай службу нести. Вот съезди, проводи гостей незваных и ступай. Коней пригони, тысячнику дай. Ежели вернусь, дома тебя подожду. А постригусь сразу, свидимся когда-нибудь.
– Жаль мне с тобой расставаться, Юрий! Да, видать, придется. Давай облобызаемся, друг мой сердешный.
Юрша свесился с седла, они трижды поцеловались. Аким перекрестил его, сам перекрестился на придорожную часовенку, отвернулся, чтобы скрыть слезы, и, тронув коня, запылил снежком по Коломенскому тракту. Юрша долго смотрел ему вослед… Потом в сопровождении стрельца, следуя вдоль стен Белого города, выехал на Троицкий тракт.
Коломенский тракт накатан множеством возков, мчащихся в обе стороны, с пристяжными и цугом. Аким спешил, но ехал малоутоптанной боковой дорогой. Здесь лошади было тяжелей, зато не приходилось постоянно уступать дорогу знатным людям да строптивым царским гонцам, которые не ленились благословить плеткой зазевавшегося.
Когда от Бронич свернул с тракта, лошадь по занесенной дороге пошла шагом. Тишина вокруг, плавное движение убаюкали Акима. Разбудило его приветствие:
– Здравствуешь, Аким Дорофеич! С возвращением.
Рядом с возком глыбился каурый конь, по грудь утопая в сугробе. В седле парень, узнал не сразу – младший сын самого богатого мужика из Хлынова.
– Здорово, Игнат. Катаешься?
– По наказу старосты. Гости барина нашего Юрия заморского вина захотели. Дали старосте серебра, он и послал меня в Броничи. Вот везу целый бочонок.