«Атлантида» вышла в океан
Шрифт:
— Погодите,— перебила Мари,— вот вам поручат, ну... убить человека ради выполнения того долга, о котором вы говорите. Вы бы могли это сделать?
— Странный вопрос,— глаза Озерова потемнели,— конечно! Все дело в том, какой долг. Ну, скажем, во время войны мы, советские люди, защищали свою Родину, и было вполне закономерно, больше того, это был наш долг — убивать врагов. Иное дело гитлеровцы. Что ж, по-вашему, долг или интересы Германии заставили их залить кровью всю Европу, уничтожать в лагерях миллионы людей, наконец, убивать
— Да!
— В наше время людям пора уже самим видеть разницу между приказом о взятии вражеской крепости и приказом о расстреле детей.
— Но ведь не всегда же можно разобраться, когда долг настоящий, а когда — ложный.
— Всегда! Всегда надо защищать и отстаивать то, что правильно и справедливо!
— Но в конце концов,— вскричала Мари,— если ваши начальники вас обманут?
— С вами невозможно спорить, Маша.— Озеров пожал плечами.— Конечно, можно и обмануть, и соврать, и исказить истину. Все можно. Но это опять же будет конкретный факт. Или обман продлится недолго, или обманут тех, что поглупей. Но, в конечном итоге, правда же все равно восторжествует. И вообще, давайте кончим идеологические споры. Поговорим лучше о фильме.
— Вот я о фильме и говорю,— задумчиво произнесла Мари.— Ведь она ради любви не отступила от долга, а он ради любви отказался от своих...
— Ну, положим, в фильме этого нет...
— Неважно, и так ясно...
— Так о чем это говорит?—снова загорячился Озеров.— Все о том же. Она защищала великое дело, и даже любовь не шла с этим в сравнение, а он защищал мертвое, подлое дело, от которого следовало отказаться.
— Понимаю, понимаю.— Мари говорила тихо,— значит трудность только в одном — определить, какое дело правое, какое — нет.
Озеров рассмеялся.
— Это уж не так сложно, Маша, поверьте. Я не представляю себе, чтобы такая умная журналистка и такая красивая женщина, как вы, не могла отличить плохое от хорошего.
Он весело посмотрел на нее, ожидая, что она подхватит шутку. Но Мари смотрела на него серьезно, даже испытующе.
— А я красивая?
— Очень! — вырвалось у Озерова.
— Меня можно полюбить?
— Думаю, что можно...
— Так сильно, чтобы забыть о долге, обо всем на свете?
— Возможно,— Озеров говорил теперь сухо.— Вполне возможно. Мне трудно ответить на такой вопрос, потому что для меня подобная вещь непонятна. Но, Мари...
— Маша,— поправила она нерешительно.
— Ну Маша, Маша.— Озеров опять улыбался.— К чему такие вопросы? В вас наверняка влюблены тысячи замечательных мужчин, и у них нет причин изменять своему долгу. И вообще, почему здесь должен быть выбор? А, понимаю, если я в вас влюблюсь, то должен буду носить пиджаки, рекламируемые вашим журналом, например двубортные, а я люблю однобортные. Готов отказаться!
Но Мари посмотрела на своего спутника с укоризной.
— Какой-то несуразный у нас разговор, Маша, давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом, ну о журналистике, например. Расскажите мне еще раз о вашем журнале.
Но и этот разговор не получился. Озеров был удивлен, как вяло отвечала Мари на его вопросы, как несведуща была она в элементарных вопросах журналистики. Ей просто надоели все эти служебные разговоры, решил он.
Мари ушла к себе, сославшись на мигрень. Впрочем, мигрень действительно наступила у нее, только гораздо позже, когда она лежала с открытыми глазами, с неясными от водки мыслями...
На следующий день «Атлантида» торжественно вошла в Александрийский порт. Гремели оркестры, пестрели яркие туалеты. Таможенные и паспортные формальности, карантинная проверка, казалось, будут длиться бесконечно. Через несколько часов пассажиры, участвующие в экскурсии, уже разместились в комфортабельных туристских автобусах и двинулись в путь.
В Каир вели две дороги. Ради экзотики была выбрана та, что шла через пустыню.
Машины мчались быстро. Вначале пассажиры жадно смотрели по сторонам.
Куда хватало глаз, за горизонт уходили в обе стороны светло-желтые, чуть волнистые пески. Порой они слегка приподнимались невысокими холмами или ложились параллельными наносами, подобно гигантским грядкам фантастического огорода.
Изредка однообразие пейзажа нарушала примитивная ограда воинского расположения — глинобитные стены, колючая проволока или торчащий у дороги ящик на тонкой ножке, в котором находился телефон. Иногда навстречу проносились облезлые автобусы, оставлявшие за собой облака вонючего дыма, или легковые машины.
Потом появились миражи — чудилось, вдали раскинулось озеро с синеющим по берегам лесом. Шоссе где-то далеко впереди вдруг начинало серебриться и дрожать, и казалось, что в этом месте дорога залита водой, Но машины доезжали до воды, до озер и лесов, а по сторонам была все та же однообразная уходящая за горизонт пустыня...
Однажды автобусы остановились, и пассажиры получили возможность сфотографироваться на фоне песков. Через несколько часов сделали привал в «оазисе». Тут не было пальм, бедуинов и родников. Зато возвышался первоклассный ресторан, были гаражи и ремонтные мастерские.
Отдохнув и подкрепившись, двинулись дальше. Кое-кого езда по пустыне стала укачивать. Многие спали, прислонившись к плечу соседа. В иных автобусах звучала песня. Запел какую-то модную песенку Левер, никто не знал слов, но все бодро подхватили мотив, даже веселый, все время улыбающийся, гид-египтянин. Пели и другие. Вдруг Левер закричал:
— А где же прославленные русские песни? Где «Очи черные»? Где «Катюша»? Вас двое — это почти хор Советской Армии! Давайте, не скромничайте!
— Я для армии стар...— отшутился Шмелев.