Атомная бомба
Шрифт:
— И сколько набирали?
— За год — сто, сто пятьдесят рентген, а некоторые и двести.
— Извините, но в 51-м году уже были случаи облучения со смертельным исходом, вы знали о них?
— Знали. Но мы не думали, что это может коснуться каждого из нас.
Апенов: Мы знали обо всем! Еще в 49-м году в МГУ академик Спицын читал нам химию урана. А брат ректора Несмеянова вел радиохимию. Да и литература была открытая! Тогда много американских книг переводили. Каждому студенту было ясно, что мы имеем дело не с игрушками и что последствия могут быть для человека очень серьезные. Но тем не менее… Диплом мне пришлось делать у академика Фрумкина,
И о безопасности думали. Было положено 30 или 50 рентген в год, то легко подсчитать, сколько я должен брать за смену, и не больше! Так зачем я полезу туда, где не нужен и где поля большие?!
— А аварии?
— Потекли трубы, начала замачиваться кладка, пошло зависание и распухание блочков… И тут наступал час ответа: как быстрее ликвидировать аварию и запустить реактор на мощность. Да, старались работать быстро и грамотно. Повторных ошибок уже не допускали. Ну а «тельняшку на груди не рвали», записок «считайте меня коммунистом» не писали — работали и учились. Чувство долга? Было. И примером для нас старшие товарищи. Они вернулись с войны. Генерал-лейтенант Музруков, начальник нашего объекта, сидит в центре зала — ему стул специально поставили! — и наблюдает, как ликвидируют аварию, как блочки вынимают. А ты побежишь что ли?.. У тебя сварщик работает, течь ликвидирует. Разве ты уйдешь домой, хотя смена давно кончилась?.. Нравственность была высокая. Нами руководили люди, которые за чужие спины не прятались. А мы разве хуже?
— Музруков всегда приходил, если было тяжело?
— Непременно! Его дозиметристы выгоняли, но он всегда оставался. Интеллигентно что-то скажет им, те молчок. Ефим Павлович Славский был другого нрава, он и отматерить мог. Но и сам получал в ответ. Попробовал он однажды что-то сказать нашей крановщице, та его так послала, мол, учитель нашелся, что потом Славский ее лет двадцать вспоминал. По-доброму, конечно. Он профессионалов знал и любил… Пример тех, кто прошел войну и для которых авария на реакторе считалась «мелочью», был для нас заразителен. Они не боялись ничего, потому что оторвали Гитлеру голову. И патриотизм наш от них.
Константинов: Тут о Берии часто говорят. Мы не чувствовали его давления. Как будто его и не было! Старшие наши — директора, начальники — наверное, боялись его, но нами владели иные чувства — стремление быстрее и лучше делать свое дело. Такое настроение было даже у заключенных — мне приходилось с ними работать.
— На плутониевом заводе?
— Да. Их привлекали к ремонтным работам, то есть использовали в самых тяжелых условиях. Однако не думайте, что именно мы их посылали на верную смерть. Рядом с ними находились и мы, и директор завода. Пожалуй, наиболее сильное впечатление — не страх, не боязнь, а необычность ситуации.
Бородин: Я заканчивал физико-технический факультет Уральского политехнического института. Я знал, куда еду. Я знал производство. Если реакторщики в основном расчетным путем определяли количество плутония, то на радиохимическом производстве мы имели дело со вполне конкретным продуктом — отделяли сначала «осколки», потом уран и плутоний. В конце концов получали раствор, который затем передавали на следующее производство. Мы знали, сколько в этом ведре миллиграммов плутония или граммов урана. Технология начинается с микрограммов, а тут конечный продукт можно «потрогать руками» и посмотреть на него.
Но с плутонием лучше всего обращать через стекло… На 25-м заводе мы получали раствор плутония с небольшим количеством «осколков», а вот 35-й
— Я снова спрошу об авариях, потому что именно в эти минуты люди получали огромные дозы?
— На радиохимическом заводе, насколько я знаю, была всего одна самопроизвольная цепная реакция. Пострадал очень серьезно один инженер. К сожалению, такие цепные реакции случались на 20-м заводе, та, где идет работа с металлическим плутонием.
Апенов: Не надо путать самопроизвольную цепную реакцию и ядерную аварию. Последних, к сожалению, было много. К примеру, по проекту все должно быть герметично. Но поначалу вентили стояли с сальниковыми уплотнителями, стеклянные линзы для контроля и так далее. И вдруг сальники не выдерживают, стекла лопаются. Дело в том, что аппаратура работает в условиях сильного облучения, и свойства материалов от этого сильно изменяются. И радиоактивные растворы выбрасывало из аппаратов. При таких ядерных авариях по воздуху были загрязнения, в сотни тысяч раз превышающие нормы, и вся эта «грязь» поступала в легкие людей. Защита была, но она несовершенна. Особенно страдали работники 25-го и 20-го заводов.
Бородин: Плутоний концентрируется в легких. При 40 наноКюри облучение организма в год составляет 15 Бэр. Отсюда и раковые заболевания. У нас многие погибли как раз от них…
Константинов: Я получил лучевую болезнь через год после начала работы. Но других не было, а потому я продолжал заниматься своими приборами и аппаратурой. На какое-то время нас выводили на «чистое производство», но затем мы возвращались.
Апенов: Все-таки медицинский контроль был регулярным. Постоянно брали кровь. Если ее формула менялась, то работника сразу выводили с производства. Формула крови восстанавливалась, и мы снова возвращались на прежнее место. Надо различать внешнее и внутреннее облучение. Если источник снаружи, то это ты на пляже лежишь и на солнышке греешься. И совсем иное, если надышался пылью, если источники попадают в легкие. Наконец, заключительная стадия: плутоний находится внутри тебя, в тканях, в костях. Нанокюри — это слабое излучение, но источник находится внутри организма и «работает» непрерывно. Медики установили сейчас порог — 20 наноКюри. И человека сразу же выводят с «грязного» производства. Раньше норма была 40 наноКюри. Ну а у тех, кто работал на первом этапе, естественно, гораздо больше.
Бородин: До 54-го года по признакам лучевой болезни у нас на комбинате было порядка 10 тысяч человек. В 90-м году — две с половиной тысячи «лучевиков».
… Игорь Васильевич Курчатов сгорел в ядерном пламени в 57 лет. Ефим Павлович Славский прожил 93 года…
Почему не приехал Эйнштейн?
Кому именно принадлежит идея о конференции по теоретической физике в Ленинграде, установить так и не удалось. Вероятнее всего, тому из крупных ученых, кто не принимал участия в «Атомном проекте». Но тем не менее президиум Академии наук СССР, на котором обсуждалась эта идея, посчитал разумным и полезным такую международную конференцию.
Шел 1947 год, а потому все, что в той или иной форме касалось ядерной физики, в обязательном порядке согласовывалось с Л.П. Берией. Именно к нему и поступило письмо из Академии наук о намечавшейся на июнь конференции в Ленинграде.
Руководитель «Атомного проекта» сразу же поручил Первому главному управлению при СМ СССР высказать свою точку зрения. Судя по всему, Берия (а, следовательно, и Сталин) считали политически верным и выигрышным пригласить в Советский Союз Эйнштейна, Оппенгеймера, Лоуренса и других ученых с мировыми именами. Однако что по этому поводу думают наши физики?