Авантюристы

Северин Н.

— Она сделает из племянницы такую же интриганку, как сама.

— Да не нахожу, чтобы Чарушина была интриганка, — немного помолчав, заметила цесаревна все с тем же выражением серьезной задумчивости, которая у нее была признаком нерешительности когда она не знала, как ей действовать.

Но посвящать кого бы то ни было в свои душевные тайны было не в ее правилах, и Дашкова так хорошо знала это, что терпеливо ждала, чтобы недоумение цесаревны, так или иначе разрешилось и чтобы она сама возобновила прерванную беседу.

С цесаревной нелегко было говорить по душе! Никогда нельзя было заранее знать, как отнесется она к чужому мнению когда это мнение шло в разрез с тем, на котором она сама остановилась в данную минуту, никакими убеждениями

невозможно было заставить ее изменить его.

Давно прошло то время, когда честолюбивая дочь Романа Воронцова надеялась овладеть волей Екатерины Алексеевны и заставить ее думать и действовать по-своему! Теперь она знала, что никому этого не удастся, и, если это убеждение и служило ей до известной степени утешением, ей тем не менее трудно было примириться с ролью немой наперсницы, на которую ее обрекали, и она по временам спрашивала себя: «Не ошиблась ли она, избрав тот путь, по которому идет?» Но она уже слишком далеко зашла, чтобы возвращаться; оставалось только затягивать узы благодарности, привязывавшие к ней цесаревну, и ни перед чем не останавливаться, чтобы сделать их неразрывными.

— Вы не находите, чтобы Чарушину можно было назвать интриганкой, и вас удивляет моя ненависть к ней? — с горькой усмешкой спросила Дашкова, озадаченная больше, чем она это показывала, заступничеством цесаревны за ту, которую, по ее мнению, следовало считать опаснейшим и злейшим врагом. — Вы, значит, забыли, какую она играла роль в перевороте? Без нее, может быть, ничего не устроилось бы!

— И до сих пор царствовала бы Анна Леопольдовна, — заметила со смехом великая княгиня. — Неужели, по-вашему, лучше этого России нечего было бы и желать?

— Вашему высочеству угодно искажать смысл моих слов: я только сказала, что Чарушина хочет сделать себе из племянницы помощницу и преемницу.

— Тем лучше для императрицы: вместо одной преданной слуги у нее их будет две, — возразила великая княгиня.

Затем, поднявшись с места, она подошла к письменному столу и, сев на стул, стоявший перед ним, опять взглянула на часы. В глазах ее выразилось нетерпение — княгиня и не думала уходить, а ей так надо было остаться одной! Вдруг ей послышалось, что у маленькой двери, скрытой в обоях, осторожно царапались, и она села к письменному столу, чтобы быть ближе к этой двери, за которой, может быть, уже ждал ее тот, которому она назначила свидание именно в этот час, когда во дворце, кроме нее да преданной ей камеристки, никого не осталось. Весь день ждала она с лихорадочным нетерпением этой минуты! Надо же было этой смутьянке явиться именно теперь!..

А та, присутствие которой было так неприятно цесаревне, продолжала между тем начатый разговор, ни о чем не догадываясь и не трогаясь с места:

— К сожалению я не могу разделять ваше равнодушие к этой женщине, не могу относиться дружественно к людям ненавидящим цесаревну и желающим ее гибели.

— Чарушина мне зла не желает, — возразила великая княгиня, чтобы скрыть волнение, пригибаясь к ящику и вынимая из него лист золотообрезной почтовой бумаги. — И она много раз мне это доказывала.

Дашкова язвительно усмехнулась.

— Благодарность — почтенное чувство, но мне хотелось бы знать, чем именно эта личность заслужила его от вас?

В дверь несомненно царапались, и на этот раз так близко от стола, у которого сидела цесаревна, что она не могла это не услышать.

— Что именно? — спросила она отрывисто, обмакивая перо в чернильницу.

— Когда именно Чарушина доказала вам свою преданность и любовь?

— Я про преданность и любовь не говорила; я сказала, что она мне не желает зла, и это — большая разница, — ответила великая княгиня, сдерживая раздражение под напускным спокойствием, сохранять которое ей стоило больших усилий. — Позвольте мне напомнить вам, что, если бы не Чарушина, я в настоящее время не имела бы удовольствия беседовать с вами в России и вы состояли бы статс-дамой при другой принцессе, которая, может быть, была

бы во всех отношениях достойнее меня, но вряд ли ценила бы и любила бы вас столько, сколько я, — продолжала она, повертываясь с очаровательной улыбкой к своей собеседнице. — А теперь, — прибавила она, заметив движение Дашковой и спеша предупредить сцену чувствительных излияний так же ловко, как она прекратила вспышку ревности свой властолюбивой приятельницы, — я попрошу вас, любезная княгиня, позволить мне кончить начатое письмо. Сегодня ночью едет за границу курьер, мне очень хочется отправить с ним письмо, которое я прервала, чтобы прочесть несколько страниц из Корнеля, и за которое я снова хотела приняться, когда вы постучали ко мне. Да и вам пора, — продолжала она с живостью, опережая возражение, готовое сорваться с губ ее собеседницы, — судя по вашему наряду, вас без сомнения ждут на парадный ужин или вечер.

— Я получила приглашение на спектакль, который дается по желанию императрицы, но с большим удовольствием откажусь от него, если вы позволите мне провести вечер с вами.

— Вы приведете меня этим в отчаяние, моя дорогая! — воскликнула цесаревна. — Если меня что-нибудь может утешить в моем одиночестве, так только мысль, что друзья мои счастливее меня и наслаждаются музыкой в присутствии императрицы. Вы мне скажете, как нашли ее, и правда ли, что у нее болезненный вид. Я так давно не имела счастья видеть ее! — прибавила она со вздохом. — И кто знает, может быть, ваше присутствие заставит ее вспомнить и про меня, и она, может быть, пожелает передать мне что-нибудь через вас. О, поезжайте на этот спектакль, непременно поезжайте! Я же, как видите, даже не в силах одеться. Насилу дождалась конца обеда, чтобы прибежать к себе, раздеться и распустить волосы, — так у меня разболелась голова от неприятностей, которыми меня осыпают со всех сторон. О, если бы императрица знала, как я несчастна, она была бы ко мне милостивее! Но — увы! — ей некому передать это! Поезжайте скорее; вы, может быть, найдете случай быть полезной мне; я уверена, что вы не упустите его, — прибавила она, протягивая руку, которую княгиня почтительно поцеловала, мысленно спрашивая себя:

«Для чего меня так усердно выпроваживают?»

Давно уже не верила она в нежные к ней чувства своей бывшей приятельницы.

Цесаревна проводила ее до двери, заперла последнюю за нею, а затем поспешно обернулась к потайной двери у письменного стола и увидела ее уже растворенной. На пороге стоял князь Барский, а через его плечо выглядывал другой красавец в блестящем мундире, с черными страстными глазами и белыми зубами, сверкавшими промеж алых, как кровь, губ.

— И заставили же вы нас продежурить, ваше высочество, — раскланиваясь по всем правилам этикета, сказал Барский, развязно входя в комнату, в то время как его спутник, не трогаясь с места, как очарованный, следил восхищенным взглядом за каждым движением великой княгини.

— Княгиня Дашкова была у меня, — ответила цесаревна, невольно улыбаясь немому восторгу своего обожателя.

— Мы догадались, что это она заставляет нас задыхаться в темном и тесном проходе, — видели ее карету перед решеткой, сказал Барский, указывая на молодого офицера, на которого великая княгиня не могла без улыбки смотреть, — так он казался ей забавен и вместе с тем трогателен в любовном экстазе.

— Войдите, Григорий Григорьевич, — ласково проговорила она, протягивая руку.

Офицер приложился к ней с благоговением, как к святыне.

— Вы уж извините, ваше высочество, что я привел его. Оно сегодня не совсем кстати — нам о важных делах надо переговорить с вашим высочеством, но он так пристал, что я не мог отказать ему, — сказал Барский все с той же добродушной усмешкой.

— Ничего, князь, он будет скромен и мешать нам не станет. Садитесь там, — обратилась Екатерина к офицеру, указывая на диван в углублении комнаты, к которому он немедленно и покорно направился. Затем, обращаясь к Барскому, она спросила: — Что имеете вы сообщить мне?