Авантюристы
Шрифт:
— Э, брат, да ты, Ваше высокоблагородие, уже под сурдинку нарезался! — Нарышкин усадил Левушку в кресло и отобрал у него опустевший бокал.
— Кто… я? Ничуть не бывало! Мы с тобой еще должны выпить брудершафт! Алексис! Алексис! — позвал он. — Принеси нам, любезный, брудершафту.
— Ну, так и есть, — вздохнул Нарышкин. — Чекмарь чекмарем!
Трещинский вытаращил на друга вдруг разом ставшие мутными и бессмысленными глаза. Погрозил пальцем.
— А… а… смеяться изволите, Сергей Валерианович… нехорошо-с. Я тут Вам душу распахнул, а Вы, милостивый государь, потешаться надумали. Я вот как сейчас кого-то
Нарышкин, не спеша, снял со стула просохший у камина сюртук, достал из кармана широкий, как скатерть, носовой платок и трубно высморкался в него. В дверях показалась испуганная физиономия лакея.
— Ты вот что, голубчик… Что у нас там поблизости выпить имеется? — Сергей пристально оглядел опустевшие подносы.
— Мадера имеется, ром… также, — Алексис покосился на оплывшего в кресле барина.
— Мадерой твоей только воробьев причащать, а вот ром подойдет. И сооруди-ка мне стакан грогу. Сумеешь?
— Как не уметь-с, — тревожно отозвался Алексис.
— Только смотри, не ошибись в пропорциях!
Лакей поклонился и попятился из двери.
— Или лучше так, — подытожил Нарышкин, — стакан грога, рюмку рома, а хозяину твоему чай с лимоном.
— Рюмку только полную налей, а то я знаю вас, чертей! — крикнул он уже вдогонку.
— Так как же, насчет стреляться? — давясь хмельным смехом, замычал утопающий в кресле Левушка. — Оскорбление кровью смыть?
— Да, интересно… Это я про твое обогащение, господин коллежский советник! — Нарышкин принялся расхаживать по комнате. — Говоришь, пусть даже и безнравственно, но коли дает фортуна шанс, стало быть, хватай ее за хвост или что там у нее имеется? Бери и не выпускай!
— Ну так, значит, не продашь имение? — донеслось из глубины кресла.
Сергей, не обращая на него внимания, отрицательно мотнул головой.
— Жаль… жаль! — с грустью пробормотал Левушка. — А вдруг передумаешь? Может быть, это и есть твой шанс, а Сережа?
— Нет, не передумаю! — ответил Нарышкин, продолжая размышлять о своем.
Он растворил окно, подставил разгоряченное лицо прохладному ветру, задумчиво поглядел на темнеющую Мойку. Внизу о чем-то громко бранились вышедшие на работу фонарщики.
— Хорошо бы, конечно, Фортуну ухватить за бока или за другие какие выпуклые места, — сказал сам себе Сергей, и эта фривольная мысль представилась ему в образе обнаженной пышнозадой нимфы, прячущейся почему-то в камышах.
— Мир повидать это тоже дело… Тут ты, Лева, пожалуй, прав… Махнуть в Париж или еще куда-нибудь. А хотя бы и кенгурей погонять… Ну, а потом можно и тихое место себе на земле приискать, ведь есть же где-нибудь такое место? Что скажете, Ваше высокоблагородие?
— Болван ты, болван! — процедил Трещинский. Язык его заплетался, но в голосе чувствовалась неожиданная злоба.
— Болван… — тихо повторил он. — Да уж видно, так тебе на роду написано… Пропадай не за грош…
Нарышкин рассмеялся, затворил окно, надел уже совсем просохший сюртук.
— Что и говорить, приятное окончание вечера. Ну, бывайте здоровы, господин коллежский советник!
Кресло с Левушкой ответило мерным храпом…
Уже в дверях Сергей столкнулся с Алексисом, несшим небольшой поднос с напитками. Нарышкин остановил лакея и залпом выпил ром, хлебнул обжигающий губы грог.
— Барин
— Нешто я, сударь, не знаю, — пошевелил бакенбардами лакей. — Они и теперь так поступают.
— Ну, вот и славно. Проводи меня к выходу.
Алексис вздохнул, поставил поднос, и, сонно помаргивая, поплелся провожать уходящего гостя.
Глава вторая
ЗАСТУПНИК И БЛАГОДЕТЕЛЬ
«Кто ж противиться нам может?
Славянин перед врагом
Руку за ухо заложит,
Гаркнет, свистнет и положит
Супостатов всех кругом».
Прошло три дня, в течение которых Нарышкина охватила непонятная хандра. Часами валялся он, продавливая диван, в своей квартирке на четвертом этаже в доме наследников купца Завынкина на Большой Мещанской улице.
Необъяснимая тоска проникла в грудь нашего героя, какой-то невидимый глазу душевный переворот произошел в нем, заставляя его грезить и воспарять «в эмпирей», что по обыкновению было противно его не терпящей всевозможных томлений, здоровой от природы, хотя и не лишенной своеобразной чувствительности натуре.
Ему грезились райские кущи, до странности, впрочем, похожие на парк Елагина острова. Там, в этих зарослях, Нарышкин ловил резвоногую богиню Фортуну. Богиня изворачивалась, пряталась, убегала, норовя показать аппетитные ягодицы, но Сережа Нарышкин был настойчив и неутомим. Он настигал беглянку, срывал с нее какие-то античные одежды и увлекал в кусты… Фортуна вырывалась, сопротивлялась, говорила: «Сережа, не надо! Как тебе не стыдно — дети же смотрят!» (Неподалеку и вправду порхали какие-то амуры…) Однако Нарышкин был неумолим. Он шикнул на крылатых карапузов, а богине подарил серебряный рубль да еще два добавил ассигнациями, после чего Фортуна, немного конфузясь, согласилась… Сцена совсем была уже готова стать непристойной, но тут из-за кустов степенно вышел величавый старик с длинной седой бородой, в дорогой шубе и высокой шапке с меховой опушкой. В одной руке он сжимал окровавленный посох, а другой прижимал к боку стопку книг — собрание сочинений господина Дюма. Старик потряс в воздухе посохом и, подвывая на театральный манер, закричал ни к кому особенно не обращаясь:
— Аще не знаете, псы, что мои хотят поглотить меня, что ближние готовят мне кровавую погибель?
«Царь! — понял Сергей. — Иван Грозный!».
Самодержец, не торопясь, вытер страшный посох свой о траву, и тут оказалось, что это не посох вовсе, а бильярдный кий.
— Сыграем! — сменив тон, интимно предложил царь, наклоняясь к Нарышкину и подмигивая ему налитым кровью глазом.
Нарышкин закричал и проснулся…
Райские кущи, крылатые карапузы, прелести богини Фортуны и страшный царь испарились без следа, а вместо них в раскрытую дверь комнаты заглядывала смуглая физиономия дядьки Терентия. Дядька пестовал Сергея еще в отрочестве и теперь, будучи отпущенным в столицу, служил в доме Завынкина дворником, а заодно присматривал за молодым, склонным к необдуманным поступкам барином.