Авария
Шрифт:
— Только я вас прошу… как договаривались… Чтоб Валерка не знала…
— Да, конечно, — торопливо кивнул Андрей. — Как она?
— Лежит пока. Крови много ушло… Ну и психиатры там… разговоры всякие…
— Это обязательно при суицидном состоянии.
— Ну да.
Они неловко помолчали. Был яркий солнечный день, сквозь плотную завесу выхлопных газов пробивались весенние запахи — оттаявшей земли и набухших почек. Родители вели празднично одетых детей в театр — замысловатый дворец из бетона. По другую сторону проспекта высилась каменная громада университета.
— Вы не волнуйтесь, —
— Вы поймите меня правильно, — заговорил Андрей. — Постарайтесь поставить себя на мое место. Встречаю я девушку… У меня жена искусствовед, смотрит спектакли по всей стране. Полгода в командировках как минимум. Я живой человек, в конце концов… Ну вот представьте, — неожиданно разозлился Андрей. — Стоит такая лахудра, извините… накрашена так, что лица не видно — откуда я знаю, сколько ей лет?.. Я пригласил, так, мимоходом. Она пошла — ночью к незнакомому взрослому мужчине. Что я, по-вашему, должен был подумать?.. И потом — я ведь не маньяк, не насильник… Я был просто потрясен, когда понял, что она девочка… после всего этого…
Николаев молча слушал, глядя в сторону, болезненно морщась.
— Она действительно сама пошла? — спросил он.
— Я взрослый человек! Смешно было бы мне валить на девчонку. Но это была ее инициатива… Она решила, а я… как кролик для эксперимента, честное слово!
Николаев тоскливо смотрел на детей, торжественно идущих в театр, переполненных ожиданием чуда.
— Вы встречались потом?
— Она приходила ко мне на лекцию, — Андрей кивнул через плечо на университет.
— А что вы читаете? — поднял голову Николаев.
— Литературу начала века.
— А как можно… ну, ознакомиться?
— Возьмите хрестоматию — в любой библиотеке.
Николаев покивал и снова опустил голову.
— Не понимаю я чего-то… — сказал он. — Мы ведь тоже не подарок были. Клеши тридцать сантиметров, с лампочками, батарейка в кармане. Да вы помните! Старухи вслед плевались. Патлы у меня были — вот досюда…
— Нет, нас стригли, — улыбнулся Андрей. — Весь класс с урока снимут — и в парикмахерскую строем…
— Ну да. Твист рубали — учителям назло…
— «Битлы» только начинали…
— Ну да! Но ведь не так, как они сейчас, — Николаев помолчал. — Она ведь меня просто не видит. Не так, чтобы изображает чего-то, а будто нет меня. В стену насквозь смотрит…
— А я со своим парнем нормально живу, — пожал плечами Андрей. — Хотя… честно говоря, иногда случайно взгляд поймаешь — страшновато становится…
— Я ведь не про то, что мы вот хорошие, а они плохие. Просто не понимаю я… И с ней, и вообще… Не пойму, что происходит. Жили-жили, и вдруг все кувырком полетело, все через голову. — Николаев мучился от своего косноязычия, никак не мог найти верные слова. — Я один раз за угонщиком шел, разогнался километров до ста, не заметил, что асфальт впереди разобран, ремонт — влетел на булыжники: трясет, голова чуть не отлетает, руль из рук рвет. И не поймешь: то ли по тормозам бить, то ли газу дать, чтоб быстрее проскочить… — Он уныло замолчал. — Авария какая-то…
Андрей сочувственно кивал, не
— Ладно, — сказал Николаев. — Извините, что оторвал… Только Валерке не говорите.
— Вы не волнуйтесь. Больше ничего не будет — это я вам гарантирую, — заверил Андрей.
— Да теперь-то что. — Николаев махнул рукой и, сутулясь, пошел прочь.
Валерка неторопливо подходила к школе, жевала резинку, небрежно закинув сумку за плечо. Рукава формы была закатаны, левый локоть перетянут тугой повязкой.
Вчера ее, наконец, выпустили из больницы, взяв честное-пречестное слово, что она больше никогда так делать не будет. Валерка пообещала. Ей до смерти надоел психиатр с серьезной рожей и дурацкими вопросами, соседки по палате, истеричные плаксивые девки. С ними было скучно. Каждый день в больницу со всей Москвы свозили суицидников, неудавшихся самоубийц, «таблеточников», «висельников», «парашютистов», быстро откачивали и распихивали в переполненные палаты. Первое время они лежали, отвернувшись к стене, потом начинали взахлеб, не слушая друг друга, рассказывать свои трагедии. Восьмиклассница, которую бросил мальчик, узнав, что она беременна, попыталась по второму разу перепилить вены какой-то железкой. Больше в палате никого не было, вставать было лень, и Валерка запустила в нее яблоком…
На крыльце школы Валерка столкнулась с Леной.
— Привет, — робко сказала та.
Валерка молча прошла мимо.
— Валерка… Ну, Валер… — Лена догнала ее. — Я все объясню… Я не виновата, честное слово… Валера! — Она заступила дорогу.
Валерка остановилась, равнодушно глядя в лицо подруге.
— Ну, послушай, пожалуйста. — В глазах у Лены уже копились слезы. — Я тогда… Я тебе про него говорила, из двенадцатой школы… Почему — тебе можно, а мне нельзя?.. А мать… — Слезы покатились по щекам. — Ты же знаешь, она меня насквозь… Сразу, как я вошла… Они меня под лампу ставят, и сами сидят, как на допросе… а я подумать не успеваю… — Лена торопливо, двумя руками вытирала слезы. — Честое слово, сама не знаю, как я про тебя… Я ее просила не ходить…
Валерка с холодным любопытством разглядывала плачущую подругу.
— Они… они меня на колени поставили… Мать меня к врачу водила… Это ужас какой-то!.. Это ты виновата! — закричала вдруг Лена. — Ты! Лезешь, как дура! Все из-за тебя! Ненавижу!
Валерка обошла ее и направилась в класс.
Она сидела в классе рядом с раздавленной, несчастной Леной, смотрела в окно, медленно перекатывая во рту жвачку.
Историчка у доски рассказывала о первых пятилетках.
Валерка вдруг поднялась, бросила учебник в сумку и пошла из класса.
— Николаева… Ты куда? — растерялась прерванная на полуслове историчка.
— Надоело, — устало сказала Валерка.
Класс загудел. И затих.
Историчка подбежала к двери, закричала в коридор:
— Николаева! Вернись! Вернись, я сказала!.. — с силой захлопнула дверь, подошла к столу, нервно спросила: — Так, на чем я остановилась? Да… — Она прикусила губу, пытаясь удержать слезы, — Значит, одна тысяча девятьсот двадцать четвертый год… — села и закрыла лицо руками.