Авеню Анри-Мартен, 101
Шрифт:
— И как идут дела?
— Прекрасно. Дела есть дела. Война сейчас или нет, а люди продолжают любить хорошее вино.
— Матиас, я не позволю тебе продать ни одной бутылки вина из Монтийяка. Никогда!
Леа не сдержалась. Это вырвалось у нее непроизвольно. В одно мгновение они снова превратились во врагов. Оба бледные и взъерошенные, они стояли друг против друга, как два кота, готовых вот-вот сцепиться.
Боже! Как красива была эта девчонка в ярости, от которой у нее раздувались ноздри и высоко вздымалась грудь! Матиаса раздирали противоречивые желания: ударить ее и прижать к себе.
— Когда мы поженимся, я буду продавать
Выбравшись из погреба, Рафаэль махал им рукой и, подпрыгивая на месте, кричал:
— Леа, какое чудесное вино! Но мне следует остановиться, а то я и так уже навеселе!
Милый Рафаэль! Она чуть было не кинулась обнимать его. Он подошел к ним.
— Я вам не верю, — лукаво сказала Леа. — Вы выпили слишком мало, чтобы вино могло ударить вам в голову.
— А зря, милая моя. Я старею! Вот вам пример: до войны я мог есть все, что угодно. И никаких последствий. А сейчас чуть более обильное блюдо, чуть более сытный ужин, и на тебе — у меня уже несколько лишних килограммов. Взгляните на мою фигуру!.. Я прекрасно знаю, что французы называют эти жировые складки издержками любви!.. Но тем не менее!.. После этого уже очень трудно обрести прежнюю форму.
Леа не могла удержаться от смеха, глядя, как он раздвинул полы своего пиджака, чтобы продемонстрировать ущерб, нанесенный ему чревоугодием.
— Смейтесь, смейтесь! Вот посмотрите… Сейчас вы гордитесь своей упругой грудью, плоским животом и красивой попкой! Но подождите, пройдет еще несколько лет, вы родите трех-четырех детишек… вот тогда мы и поговорим.
— Не хотите же вы, чтобы я жаловалась, что набираю лишний вес, в то время как большинство французов потуже затягивают пояса! Следуйте их примеру: питайтесь свекольной похлебкой.
— Тьфу! Вы что, хотите моей смерти?
Какой смешной! Леа даже начала забывать, что представляет собой Рафаэль Маль.
— Наверное, даже когда вас поведут на расстрел, вы будете продолжать шутить и смешить меня.
Глаза Рафаэля вдруг стали нежными и немного печальными.
— Я никогда не слышал лучшего комплимента себе! Смеяться и шутить перед смертью… Обещаю помнить об этом, подружка. — И, увлекая ее в сторону, он добавил с прежней своей веселостью:
— Не было ли весточки от нашего друга Тавернье? Вот уж воистину загадочная личность. Для одних он — лучший друг немцев, для других — человек из Лондона. А вы что об этом думаете?
— Послушайте, будьте же, наконец, серьезным. Последний раз я видела Франсуа Тавернье, когда была в Париже. С тех пор он исчез. У меня здесь слишком много работы, чтобы интересоваться каким-то авантюристом. Но что с вами?.. Отпустите меня!
— Не принимайте меня за идиота, дорогая! Вы ошибаетесь. Думаете, я не заметил, что он влюблен в вас и что ваши отношения были далеко не платоническими?
— Не понимаю, что вы хотите этим сказать.
— Вы полагаете, что я забыл ту мерзкую шутку, которую он со мной сыграл?
— Может быть, и так, но он спас вам жизнь.
— Наверное… Но мне не нравится, когда меня спасают таким образом.
— Пойдемте, Рафаэль. Не будьте таким подозрительным.
Сами того не заметив, они удалились от дома и теперь шагали среди виноградников по дороге, ведущей в Бельвю. Остальных не было видно.
Маль остановился и огляделся. Он вдруг показался Леа усталым и постаревшим.
— Как, должно быть, хорошо здесь жить! Мне кажется,
Какое отчаяние в голосе этого ничтожного на вид, бесчестного и бессовестного человека! Каждый раз, чувствуя, как он страдает от того, что не стал великим писателем, каким всегда мечтал быть, Леа поневоле испытывала к нему нежность и жалость.
— Посмотрите на эти поля, эти леса! Человек со всеми своими делами и суетой, в конце концов, исчезает, а земля остается прежней, как будто его и не было. Перед лицом Вечности бесполезность человека мне кажется наиболее очевидной. Да, бесполезный и посредственный… Как-нибудь я напишу «Оду посредственности», кажется, я уже говорил вам об этом. Я все время говорю о книгах, которые не написал. Хороший сюжет, правда? А может быть, я напишу антологию ошибок, совершенных человеком. Неисчерпаемый сюжет! Но величие человека в том, что из грязи он может сотворить красоту… Одна из причин, не позволяющих мне верить в Бога, доброго, внимательного, знающего нас во всех деталях, — это я сам. Я говорю себе, что если бы был Бог, то он не допустил бы, чтобы я жил, тем более так, как я живу. Иногда мне кажется, что все мое тело наполнено слезами и мне не хватит глаз, чтобы излить их, и я не знаю, как очиститься…
Он плакал — невыносимое зрелище…
— Вы меня презираете, ведь правда же? Вы совершенно правы. Но вы никогда не сможете презирать меня сильнее, чем я сам… И все-таки это ваше презрение я предпочитаю сочувствию. Ненавижу отвратительную снисходительность сочувствия!.. Вернемся, наши друзья могут подумать, что мы тут что-то замышляем.
— Зачем вы приехали, Рафаэль?
Прежде чем ответить, он вынул из кармана платок и вытер глаза.
— Я уже говорил: мне хотелось вас увидеть.
— Очевидно, есть и другая причина.
— Может быть, кто знает? Что стало с нашей подругой, Сарой?
Леа отпрянула от него.
— Нет!.. Вы неправильно меня поняли. Я здесь совершенно не для того, чтобы выведать что-нибудь о ней. Я спросил просто потому, что очень ее люблю.
— Я ничего о ней не знаю.
— Будем надеяться, что у нее все в порядке. А вы уверены в своем друге, Матиасе Файяре?
«Началось!» — подумала она.
— Не более, чем в вас.
— И вы правы, — не моргнув глазом, сказал он. — Его друзья убеждены, что вы работаете на Сопротивление. Я пытался убедить их в обратном. Думаю, что они мне не поверили.
— Почему вы мне это говорите?
— Потому что люблю вас, и буду очень страдать, если с вами что-нибудь случится.
Простота, с которой Рафаэль произнес эту фразу, свидетельствовала о его искренности. Леа взяла его под руку.
— Рафаэль, сейчас все так сложно. Я чувствую себя такой одинокой здесь, рядом с больной Камиллой, хнычущей тетей, скучающей сестрой, Файярами, которые только и ждут момента, чтобы отобрать у меня Монтийяк. Я могу надеяться только на Руфь.