Авраам Линкольн Охотник на вампиров
Шрифт:
xxxxxxx
Генерал Роберт Е. Ли и его армия сдались 9 апреля 1865 года, положив конец Гражданской Войне. На следующий день Эйб получил письмо знакомым подчерком.
Авраам,
Умоляю тебя на время, пока читаешь эти строки, отказаться от вражды.
Ко мне отовсюду приходят радостные вести, что наш враг начинает исход — многие возвращаются в Европу, другие — в Южную Америку и на Восток, где им будет, конечно, сложнее охотиться. Они смотрят в будущее, Авраам — и они видят, что Америка, теперь и навсегда,
Ты — ее гордость.
Всегда твой, Г.
Еще мальчиком Эйб решил «истребить всех вампиров в Америке». Это оказалось невозможным, но он сделал еще лучше: сделал жизнь вампиров в Америке невыносимой. Но был один вампир, что выжил и остался здесь… который верил, что мечта о нации бессмертных все еще достижима — но только, если умрет Авраам Линкольн.
Его звали Джон Уилкс Бут.
Рис. 3Е. Джон Уилкс Бут (сидит) позирует вместе с президентом Конфедерации Джефферсоном Дэвисом для портрета. Ричмонд, 1863. Единственное известное изображение, где Бут предстает в виде вампира.
13. Так будет с тиранами
Я оставляю вас, и надеюсь, что огонь свободы будет жечь ваши сердца, пока не останется никаких сомнений, что все люди равны и свободны.
Авраам Линкольн, речь в Чикаго, штат Иллинойс
10 июля 1858 г.
12 апреля 1865 года через лужайку перед Белым Домом в направлении колонн Южного Портика — где ясным весенним днем, таким, как этот, на балконе третьего этажа можно было увидеть президента — шел человек. Человек шел бодро, в руке держал маленький кожаный чемодан. Этим вечером в кабинете Авраама Линкольна шло обсуждение законопроекта о Секретном Отделе, лежащего на его столе, и так и оставшегося там до самой его смерти
Без трех минут четыре человек подошел к центральному входу и назвал дворецкому свое имя:
— Джошуа Спид, по приглашению президента.
Годы войны окончательно вымотали Эйба. Еще больше ослабила смерть Вилли. Он был хмурым, вел себя неуверенно. Морщины на лице стали глубже, под глазами чернели мешки, затягивали взор и добавляли мрачности. Мэри давно пребывала в депрессии, а в редкие минуты просветления тут же бросалась делать ремонт в помещениях, либо устраивала сеансы «коммуникации» с Эдди и Вилли. Их с Эйбом общение сводилось к неширокому ряду светских фраз. Где-то между третьим и пятым апреля, во время поездки в капитулировавший Ричмонд, президент написал на полях журнала небольшое стихотворение.
Тоска, старый друг,
Отдохнуть не дает —
Снова пришла,
И снова придет.
Отчаявшийся, в желании немного отвлечься и пообщаться с добрым
Президент положил руку мне на плечо, и мы посмотрели друг на друга. Он заметил мое удивление и некое разочарование, потому что я, вглядываясь в лицо, не мог не заметить той слабости, которую никак не ожидал увидеть. Куда-то исчез могучий широкоплечий гигант, разрубавший вампиров на части одним взмахом топора. Исчез смеющийся взгляд и твердая решимость. Остался сутулый, тощий джентльмен с бледной кожей, выглядевший на двадцать лет старше своего возраста.
— Мой дорогой Спид, — сказал он и пожал мне руку.
Двое охотников ужинали вдвоем — Мэри опять слегла с головной болью. После они вернулись в кабинет Эйба, где проговорили до самого утра, смеялись, вспоминали былые времена, когда оба жили над магазином в Спрингфилде. Еще говорили об охоте; о войне; о слухах, что вампиры массово покидают Америку. Но больше всего, о самых обычных вещах: о семьях, делах, о чуде фотографии.
Я получил именно то, что хотел. Мои тревоги улетучились, успокоились мысли, и я снова был самим собой в течение этих, словно миг, пролетевших часов.
Далеко за полночь, когда они отсмеялись над всеми историями и анекдотами, Эйб рассказал другу один свой сон. Сон, который тревожил его уже несколько дней. В одной из своих последних записей Эйб сохранил его содержание для потомков.
Вокруг стояла тишина, как на кладбище. Затем я услышал приглушенные рыдания, где-то плакало большое количество людей. Я встал с кровати и спустился с лестницы. Там те же самые рыдания продолжались, но я не видел ни гроба, ни покойника. Я шел из кабинета в кабинет, и не встречал ни души, но звуки скорби приближались с каждым моим шагом… Я был взволнован и озадачен. Что все это могло значить? И так я дошел до Восточной Комнаты. Здесь меня ждала неприятная картина. Передо мной был траурный помост, но без гроба — на нем, облаченный в похоронную одежду, лежал покойник. Вокруг, на карауле, стояли солдаты; еще много других людей — все смотрели на тело, лицо которого оказалось закрытым, и рыдали в глубокой скорби.
— Кто-то умер в Белом Доме? — спросил я у одного из караульных.
— Президент, — ответил тот. — Его застрелили.
В толпе громко взвыли и от этого я проснулся. Той ночью я уже не уснул.
II
Джон Уилкс Бут ненавидел солнце. Оно опаляло кожу, могло ослепить. Оно делал жирные, розовые рожи северян еще светлее, когда они, чванливые, шли мимо него по улице, вопили о победе Федерации, радуясь падению «переметов». Вы даже не знаете — что это была за война. Все двадцать шесть лет своей жизни он любил темноту — даже когда не был ее служителем. Его домом с малых лет была сцена. Витые канаты и бархатистые кулисы. Теплое свечение газовых ламп. Театр был центром его жизни, и даже сегодня, в самое пекло после полудня, он спешил именно в театр — забрать почту. Часть писем будет от почитателей — возможно, по поводу его недавнего успеха при исполнении Марка Антония в Нью-Йорке, либо взволнованных его последней ролью — Пескары в «Отступниках» — на этой сцене, что сейчас находится под его ногами.