Автономное плавание
Шрифт:
Может быть, оставить все это на совести Дубровского? Может быть, на лодке были и другие подобные факты и о них знают? Что ты знаешь, ведь ты служишь тут без году неделю? Имеешь ли ты право вмешиваться, не сочтут ли тебя выскочкой?
А разве важно, что о тебе подумают, а не то, что ты обязан сделать? Если даже не только Дубровский, а и все остальные будут против тебя, ты должен поступить так, как подсказывает совесть.
– Вот что, Бодров. Я не знаю, как все это было. Я вам верю. Да, это обман, ложь. Этого не опровергнешь, факт - упрямая вещь. Но это лишь отдельный факт. Очень хорошо,
– Товарищ лейтенант, вы можете ссылаться на меня, я не боюсь.
– Хорошо, Бодров. А почему вы пришли именно ко мне?
– Я на это не сразу решился. Конечно, можно было бы пойти к замполиту, к Петру Кузьмичу. Он бы тоже правильно все рассудил. Не потому, что должность его такая, а потому, что человек он настоящий. Но я пошел к вам, потому что ведь нам с вами вместе служить.
– Спасибо за откровенность. Я постараюсь не обмануть вас, Бодров.
– Разрешите идти? - весело спросил матрос.
– Идите.
Бодров вышел.
Матвей взволнованно шагал по каюте. Что теперь ты должен предпринять, лейтенант Стрешнев? Пойти к Елисееву? Но это мог сделать в Бодров. Однако он пришел к тебе. Он ждет от тебя не сочувствия, а действий. Каких?
Пожалуй, Матвей никогда не нуждался в совете так, как сейчас. Но ни Вадима, ни Андрея не нашел ни в казарме, ни на лодке, наверное, они ушли в город.
"А почему, собственно, не спросить у самого Дубровского, не высказать ему прямо в глаза все, что я думаю по этому поводу, не потребовать от него объяснений? Пусть он старший по званию и по должности, но ведь мы оба коммунисты..."
Дубровский выслушал его спокойно и, помолчав, холодно спросил:
– У вас все?
– Да. Но я хотел бы знать, почему вы это сделали.
– Потому что мне дорога честь лодки, на которой мы служим. Правда, вы-то служите без году неделю, а я подольше.
– Но если вы заботитесь о чести лодки, то почему же решили оберегать ее столь бесчестным способом? Вряд ли экипаж согласится таким образом отстаивать честь.
– А вы не говорите за весь экипаж.
– Я верю в порядочность наших людей.
– А в мою, значит, не верите?
– Извините - не верю, - твердо сказал Матвей.
В глазах Дубровского мелькнуло сначала удивление, потом вспыхнула злость. Но Дубровский сумел подавить ее и сказал совершенно спокойно:
– Вы, товарищ лейтенант, просто еще не понимаете многого. Ничего, служба обломает вас.
– Служба или вы? - усмехнувшись, спросил Матвей. Дубровский внимательно посмотрел на него и заметил:
– Однако дерзости вам не занимать. Ну да ладно, по молодости и это простить можно. Но вот вам мой добрый совет: не лезьте не в свое дело. У вас своих забот хватит, а если не хватит, я вам их добавлю. А с моими позвольте мне самому разобраться. А сам не сумею - вышестоящие начальники помогут. Кстати, они обо всем знают, вы тут не сделали открытия. Что касается вашего личного мнения, то оставьте его при себе. Все, можете идти, - сухо закончил Дубровский и начал перебирать Лежавшие на столе бумаги.
Стрешневу не оставалось ничего другого, как выйти. "Ну
В тот же вечер Стрешнева вызвал замполит. Елисеев открыл ящик письменного стола, достал оттуда телеграмму:
– Читайте.
Матвей развернул телеграмму:
"Ваш запрос положении семьи Катрикадзе сообщаю все живы здоровы справка тяжелой болезни матери фиктивная райвоенком Логинов".
Матвей свернул телеграмму и положил ее на стол.
– Что скажете? - спросил Елисеев.
– А что тут скажешь? - Матвей провел ладонью по волосам. - С одной стороны, обман. А с другой - тот же Катрикадзе отдал кожу Афонину. Причем, заметьте, в тот самый день, когда собирался в отпуск. Что теперь с ним прикажете делать? Наказать за обман, конечно, надо.
– Надо, - подтвердил Елисеев.
– И самоотверженный поступок Катрикадзе нельзя не отметить.
– Совершенно верно, - согласился замполит.
– Выходит, его надо одновременно и наказать и поощрить?
– Если подходить к делу формально - да.
– А мы не имеем права отнестись к этому формально. Так ведь? - спросил Матвей.
Елисеев рассмеялся:
– Вы что, Матвей Николаевич, интересуетесь моим мнением? А я хочу сначала выслушать ваше.
– Я думаю, что дело тут не просто в наказании или поощрении. Но ни то ни другое сейчас применять нельзя.
– Верно. Так как же поступить с Катрикадзе?
– Надо подумать.
– Давайте вместе и подумаем. - Елисеев вышел из-за стола и сел рядом с Матвеем. - Чем особенно вреден поступок Катрикадзе? Тем, что он подрывает у нас с вами доверие к другим матросам. Сегодня обман Катрикадзе раскрылся. Этот случай, безусловно, насторожит всех офицеров. И может случиться так, что у кого-то из матросов действительно случится несчастье. Что будем делать? Опять посылать запрос в военкомат? А нам ответят через неделю. Представляете, какое настроение будет у матроса в течение этой недели? А дальше: отпустим мы матроса в отпуск, приедет он домой, а мать уже похоронили. Горько ему станет? Очень. И эта горечь останется на всю жизнь. Ну а о том, как дальше пойдет у матроса служба, говорить не приходится. Значит, что же получается? Кому больше всего навредил Катрикадзе? Своим товарищам. По служебной линии мы его, разумеется, накажем. А вот что делать с ним как с комсомольцем, пусть они решают сами. Я думаю, что такие, как Бодров, решат правильно.
– Значит, вы предлагаете обсудить это на собрании?
– Да, надо, чтобы его хорошенько пропесочили. Но чтобы и не отпугнули от коллектива.
Елисеев встал и прошелся по каюте. Стрешнев, наблюдая за ним, молчал. Он уже догадывался, что замполиту уже известно о разговоре с Дубровским, наверное, и телеграмму Елисеев показал не случайно именно сейчас. Интересно, что он скажет?
Однако Елисеев не торопился. Он еще несколько раз прошелся по каюте, сел за стол и выжидательно посмотрел на Стрешнева. Но тот молчал, и Елисеев заговорил сам: