Автопортрет с отрезанной головой или 60 патологических телег
Шрифт:
Взявшись писать о литературе религиозного экстаза, я не берусь за очерк ее истории, ибо сей предмет слишком скучен и неинтересен. Скажу больше — до 19 столетия таковой литературы в чистом виде вообще не существовало. То тут, то там могли встречаться редкие солнечные зайчики в виде хэппи-энда или небольших светлых эпизодов, но не более того. Век 19-ый, напротив, демонстрирует буйный расцвет позитивных алгоритмов. Чего стоит одна “Капитанская дочка” Пушкина; построенная, казалось бы, на классическом кровожадном сюжете (пугачевщина), повесть поражает невиданной чистотой и доводит читателя чуть ли не до умильных слез. Даже Достоевский, на что уж инфернальный автор, и тот стремиться всюду довести до катарсиса. Но истинную чистоту жанр обрел лишь в 20-ом веке, когда Борис Гребенщиков написал “Ивана и Данилу”, Ричард
Самсонов написал много всего в солнечных тонах, но особняком стоит его поздняя повесть “Клещ”, где лирический герой — не традиционный вампир, волею обстоятельств получивший передачу Дхармы, а именно живой человек, следующий Дао и рефлектирующий по поводу своего пути. Самсонов с такой скрупулезностью воспроизвел мышление живого человека, к тому же мистически настроенного, что все легенды о нем (румяный цвет лица, отсутствие клыков) обретают если не смысл, то, по крайней мере, внушительность. Что касается повести, то особую шизофреничность ей придает то, что ее герой, живой смертный по имени Александр Ежов, сравнивает себя с вампирами, размышляя о них с тем же отвращением, с каким мы фантазируем на тему живых людей. “Истинно религиозный порыв, — говорит герой повести, — сродни иррациональному вампиризму или, скорее, паразитизму. Существует масса кровососущих насекомых, например — клещи и комары, которые живут за счет несоизмеримо больших в сравнении с ними существ, паразитируя на их теле. Им и в голову не приходит, что они причиняют кому-то вред в виде инфекционных заболеваний или простое неудобство. Точно так же и мистик может думать, что в единении с Богом он реализует божественный план, тогда как в действительности он, подобно клещу, заползает под кожу богатого кровью-анандой исполина, причиняя ему именно вред и дискомфорт, а вовсе не следуя его воле. Когда мы чешемся в том месте, куда под кожу проник клещ, он заползает глубже, видимо, исполняя нашу волю. Знал бы он, что бы мы с ним сделали, попадись он нам в руки! И когда кто-то умирает или сходит с ума при поднятии Кундалини, не похоже ли это на судьбу незадачливого комара, укус которого был слишком жаден и неосторожен, так что его заметили и сократили ему дни одним коротким шлепком? Когда я пришел к этой истине, меня переполнило отвращение к религии и мистицизму, и я решил, что скорее стану пить кровь ближнего, чем буду питаться святым духом, но тут меня ожидал сюрприз. Желая перекрыть поток ананды и отрекшись от ее источника — Бога, я не учел, что в извращенном человеческом мире отречение и есть основной инструмент подключения к божественному источнику. Именно жадность и страсть помогли бы мне отдалиться от Господа, но они были противны моей природе. Тогда я и понял, что следование этой природе гораздо важнее, нежели своим представлениям об истине, и все претензии к моему паразитическому образу жизни растворились вместе со мной в океане ананды. Мои идеалы паразитировали на мне точно так же, как я паразитирую на Боге, но они умерли, и я не держу на них зла. Другое занимает меня — на ком или на чем паразитирует Бог?”
В своих лекциях и частных беседах с противниками литературы религиозного экстаза я всегда ссылаюсь на этот отрывок, ибо он доказывает, что вампир, даже самый румяный и беззубый, не в состоянии — в силу особенностей своего мышления — даже вообразить себе принцип невампирического существования, и в
50. Оруженосец Санчо
Санчо Панса стоял на автобусной остановке, когда вдруг увидел Дон Кихота, который то ли ждал, как и все, запаздывающего рейса в Мехико, то ли просто праздно сидел в совершенно неподходящем для праздности месте. Санчо, нимало не раздумывая, подошел к Дон Кихоту и, представившись аспирантом гарвардской исторической кафедры, сходу стал напрашиваться в оруженосцы к доблестному рыцарю.
— Какой же я тебе рыцарь? — ничуть не удивившись, изумился Дон Кихот. — У меня и доспехов-то нет.
— Я готов заплатить, — угрожающе сказал Панса и Дон Кихот растаял.
— Так бы сразу и сказал, — похлопал он Санчо по плечу. — Бери мой чемодан и пошли.
В то время как раз была война и все уходили на фронт. Дон Кихот и Санчо встретили группу родственников и друзей последнего, которые, сжимая в руках вилы и берданки, дружно шли бить врага.
— Пошли с нами, Санчо! — сказали они. — Родина в тебе нуждается.
— Пойдем, сеньор? — обернулся Санчо к Дон Кихоту, но тот только поморщился.
— Идите своей дорогой, любезные, — прикрикнул он на друзей и родственников, — и позвольте нам идти своей.
— Что-то в вас не видно ни любви к родине, ни ненависти к неприятелю, — сказали родственники. — Быть может, вы просто боитесь?
— Увы, — ответил Дон Кихот, — мне всего лишь стыдно. Вы воюете вовсе не с неприятелем, а с ветряными мельницами, и мне зазорно участвовать в этом безумии.
— Сам ты дурак, — сказали ему друзья и родственники Санчо, и ушли на войну.
В своих странствиях Дон Кихот и Санчо то тут, то там натыкались на ветряные мельницы, к которым примыкали длинные очереди вооруженных людей. Они заходили вовнутрь друг за другом, бросались на жернова с криком: “Ура!” и тут же вытекали в виде красной жижи по ржавому желобу на улицу.
— Из-за чего они так горячатся? — спросил Дон Кихот у Санчо.
— Известно, из-за чего! — сказал Санчо. — Из-за Дульсинеи Тобосской! Враги похитили у нас самую прекрасную женщину на земле и не хотят отдавать обратно.
— Странно, — удивился Дон Кихот, — знавал я эту Дульсинею — обыкновенная пастушка. Довольно миловидная, но не более того.
— То ли вы, сеньор, не видите того, что видят все, — заметил Санчо, — то ли видите то, чего не видит никто. Дульсинея Тобосская — секс-символ нации!
— Не буду спорить, — сказал Дон Кихот. — Однако, мне давно уже пора посвятить тебя в оруженосцы. Зайдем на этот постоялый двор.
— Постоялый двор?! — выпучил глаза Санчо. — Это же замок великого герцога!
— Что касается герцога, — объяснил Дон Кихот, — то он мой друг, а что до замка… по большому счету, весь наш мир — постоялый двор, нужно ли делать исключения?
Герцог обрадовался гостям и усадил их обедать.
— Куда путь держите? — спросил он.
— Как всегда, никуда, — ответил Дон Кихот. — Просто надо посвятить одного рыцаря в оруженосцы, а на голодный желудок заниматься такими вещами мне не к лицу.
— Какой же я рыцарь? — подумал Санчо, но Дон Кихот погрозил ему пальцем и вернулся к беседе с герцогом.
— А вы не боитесь, — спросил герцог Дон Кихота, — что если всех посвятить в оруженосцы, то и с мельницами воевать некому будет?
— Воевать с мельницами всегда будет кому, — ответствовал Дон Кихот, — поэтому бояться тут нечего. Санчо, ты готов?
— Наверное, — пробормотал Санчо.
— Хорошо! — сказал Дон Кихот. — Чтобы стать оруженосцем, тебе надо перестать быть рыцарем. Снимай доспехи!
— Какие доспехи?! — изумился Санчо. — На мне только рубашка…
— А это что? — спросил Дон Кихот и постучал Санчо по лбу, от чего раздался гулкий консервный звук.
— Как же я это сниму? — растерялся Санчо.
— Ладно, — пожал плечами Дон Кихот, — тогда посвящение откладывается до следующего раза.
— Не переживайте, молодой человек, — утешил герцог Санчо Пансу. — Я ведь тоже когда-то просил вашего господина, чтобы он сделал меня хозяином постоялого двора, но тоже ничего не вышло.
— Почему? — печально спросил Санчо.
— Потому что для этого совсем ничего не нужно делать, — вздохнул герцог, — а мне такое давно уже не по силам — староват!